— Мы пришли, солнышко! Посмотри вниз — видишь большие черные камни, уходящие в море? Это бухта Каскадов.
— И там нас ждет ма…
Софа не успевает договорить — рука Марсьяля накрывает ее лицо, и ужасный мокрый платок с силой трет губы, лезет в рот.
15 ч. 41 мин.
— Папа, мне же больно…
Я прекрасно поняла, платок — это из-за того, что я начала говорить про маму. Стоит мне о ней заговорить — папа всегда найдет способ не отвечать.
Папа наконец убирает платок от моего рта и показывает мне.
Я отдергиваюсь. Мне страшно.
Платок весь красный!
Я провожу пальцем по лицу — ничего не понимаю, у меня нигде не болит.
Папа продолжает улыбаться, как будто ничего такого не случилось. До меня не сразу доходит. Ну да, я совсем забыла, чуть выше мы нашли на деревьях фрукты. Гуаява — вот как они называются. Мне они так понравились! Я ими прямо объедалась, почти так же, как когда мы с мамой собирали ежевику в лесу Монморанси. Папа объяснил мне, что здесь они так быстро разрастаются, вытесняя все другие деревья, что люди, когда гуаявы попадаются им на глаза, выдирают их с корнем.
До чего глупо!
— Папа, теперь я чистая?
— Почти. Можно подумать, что ты накрасила губы. Хочешь на руки, солнышко?
— Я не устала…
Это правда, только в другую сторону. Я не устала… Я… я совсем выбилась из сил! Только папе я этого не показываю! Не для того я так долго спускалась с такой высокой горы, чтобы теперь заснуть. Всего за несколько минут до того, как увижу маму!
Там, в бухте Каскадов.
Если только папа не врал мне с самого начала.
— Ты вела себя как большая девочка и отлично держалась, — говорит он. — Но, прежде чем мы доберемся до моря, нам надо пройти последний кусок дороги, и нельзя, чтобы нас узнали. Жандармы продолжают нас искать. И теперь они знают, что ты переодета мальчиком.
— А что изменится оттого, что ты меня понесешь?
— Твой папа все продумал…
Папа наклоняется и достает из рюкзака уродское и грязное одеяло. Я узнаю его — это одеяло папа подобрал в гараже дамы с голубыми волосами, которая теперь в бездонной яме вместе со своей машиной.
— Я заверну тебя, солнышко, в это одеяло и понесу на руках. Так, чтобы могло показаться, будто я, как делают местные, несу хворост, стебли тростника на растопку или листья пандана, из которых плетут корзины.
Я все равно не понимаю. Папа протягивает ко мне руки.
— Залезай, солнышко…
Я долго не решаюсь, потом делаю, как он сказал. Я протягиваю руки ему навстречу и, как только мои ноги отрываются от земли, чувствую, как на меня разом наваливается усталость, окутывает все мое тело, горячая и темная, как это одеяло, от которого ужасно воняет.
15 ч. 43 мин.
Марсьяль начинает спускаться. На то, чтобы пройти вдоль ручья, ему требуется меньше десяти минут. Софа, совершенно измученная, зевает у него на руках. Когда они подошли к тянущемуся вдоль побережья шоссе, он накинул на нее одеяло.
Осталось преодолеть последнее препятствие…
Шоссе кажется пустынным. Марсьяль на это и рассчитывал, здесь самая безлюдная часть острова, десять километров побережья — и ни одного жилья. В последнее десятилетие потоки лавы раз в два года доходили до океана, сжигая все на своем пути. Какой ненормальный захочет строить здесь дом?
Марсьяль, спрятавшись на краю плантации тростника, выжидает, высматривает что-нибудь подозрительное. Он должен оставаться начеку, пусть даже у полицейских нет никакой возможности угадать, в какую сторону он направился после Песчаной равнины. Софа мирно засыпает у него на руках; руки у Марсьяля дрожат, но не под тяжестью девочки.
Скорее от страха и тревоги.
Он вспоминает слова, наспех написанные на окне серой «клио».
Всреча
В бухти каскада
Завтра
16 ч
прихади с девочкой
Теперь, когда он почти у цели, ему приходит в голову, что правильнее всего было бы позволить полицейским его задержать. Признаться во всем… Не подвергает ли он Софу еще большей опасности, пытаясь спасти Лиану? Марсьяль нежно поглаживает одеяло, еле слышно напевая креольскую песенку, которую не пел десять лет.
Софа, убаюканная, засыпает. Дышит ровно, спокойно, доверчиво.
Марсьяль смотрит на часы. Он придет вовремя.
15 ч. 57 мин.
Пропустив две легковые машины и грузовичок, Марсьяль пересекает шоссе. Ни одного полицейского поблизости не видно.
И внезапно перед ним открывается бухта Каскадов. Великолепный вид. Водная феерия в обрамлении пальм, терминалий и панданов, словно посаженных здесь старательным садовником. Пейзаж замыкают склоны вулканов, оттуда сплошным занавесом падает вода. Через ручей, вьющийся между мостом и камнями, она утекает в море, исчезает под огромными угольно-черными камнями на пляже. Романтический оазис, вот только волны ударяются о скалистый берег с такой неистовой силой, что трудно представить себе, как десяток рыбацких лодок, выстроенных в ряд у непрочной с виду пристани, решится выйти в океан.
Марсьяль осторожно продвигается вперед. Любители пикников заняли все беседки, столы и деревянные скамьи в тени деревьев. Их машины смирно стоят на стриженой лужайке, выделенной под парковку.
И только одна нарушает запрет. Она пристроилась в самом недоступном месте, за пристанью, позади груды камней.
Черный кроссовер. «Шевроле каптива».
Перед ним стоит мужчина. Маленький, плотный, смуглый, в низко надвинутой бейсболке защитного цвета.
Марсьяль не понимает. Он вцепляется дрожащими пальцами в бежевое одеяло.
Приближается к нему еще метров на десять.
Малабар пристально смотрит на него и улыбается, как будто ждал его. Марсьяль внезапно застывает, словно парализованный, только сердце отчаянно колотится.
На этот раз он его узнал.
42
Опасно вытаскивать на поверхность прошлое…
15 ч. 29 мин.
Старая креолка не вошла в помещение жандармерии. Она поставила свою большую полотняную сумку на ступеньку и осталась ждать у порога, пока кто-нибудь ее заметит.
Кристос увидел ее, когда вышел покурить. Сколько же времени креолка здесь проторчала? Несколько минут? Или час?
— Лейтенант Константинов? — растягивая слова, спросила она. — Меня уговорила сюда пойти мать вашей начальницы, Лайла Пюрви. Надеюсь, это важно, а то хозяева не очень-то любят, когда у них веранда остается наполовину прибранная.
