По воспоминаниям Антонины, она всю ночь пролежала без сна, коченея от страха, чувствуя, как даже самые крохотные волоски на шее становятся дыбом. Как оказалось, призрачному свету имеется куда более простое объяснение: в Пражском парке немцы установили генератор, чтобы включать огромные рефлекторные лампы, слепившие противника.
Даже когда сражение откатилось от района зоопарка, солдаты вторгались на его территорию, чтобы мародерствовать и грабить. Однажды явилась банда русских с «дикими глазами»
[92], они принялись деловито обшаривать шкафы, простукивать стены и полы, выискивая что-нибудь, что можно украсть, включая даже рамы для картин и ковры. Когда Антонина вышла к ним и молча встала, защищая свой дом, ей казалось, что мародеры «словно гиены» снуют вокруг нее, разбегаясь по комнатам. «Если они догадаются, как мне страшно, они сожрут меня», – подумала она. Их главный, человек с азиатскими чертами лица и ледяными глазами, подошел к ней вплотную и уставился пристальным взглядом, а Тереза спала рядом в маленькой плетеной колыбельке. Антонина не отводила глаз и не двигалась. Вдруг он схватил маленький золотой образок, который она постоянно носила на шее, «сверкнув белыми зубами». Медленно, осторожно она указала на младенца, затем, вспоминая русский язык своего детства, скомандовала громко и сурово:
– Нельзя! Твоя мать! Твоя жена! Твоя сестра! Ты понял?
Когда она положила руку ему на плечо, он посмотрел удивленно, и она увидела, как маниакальная ярость уходит из его глаз, рот расслабился, словно она прогладила материю его лица горячим утюгом. И снова выручила ее телепатия, подумал Антонина. В следующую секунду он сунул руку в задний карман штанов, и на какой-то кошмарный миг она вспомнила немецкого солдата, который целился в Рыся из револьвера. Но вместо этого главный вынул руку из кармана, раскрыл ладонь и протянул несколько грязных розовых леденцов.
– Для ребенка! – сказал он, указывая на колыбель.
Когда Антонина в знак благодарности пожала ему руку, он восхищенно улыбнулся ей, посмотрел на ее руки, лишенные украшений, после чего сделал жалостливое лицо, снял кольцо со своего пальца и протянул ей.
– Это тебе, – сказал он. – Бери! Надень на палец!
Сердце у нее екнуло, когда она надела кольцо, потому что на нем был серебряный орел, польская эмблема, означавшая, что, скорее всего, кольцо было снято с пальца погибшего польского солдата. «Чье же это кольцо?» – подумала она.
После чего главный громко созвал своих солдат и приказал:
– Оставьте все, что взяли. Пристрелю как собаку любого, кто не выполнит приказ!
Его люди с изумлением побросали все, что успели набрать, и принялись вынимать разные мелочи из карманов.
– Уходим, ничего не трогать! – сказал он.
При этих словах она увидела, как его люди «уменьшились в размерах, выходя по одному, словно псы, получившие пинка».
Когда они ушли, она села за стол, снова посмотрела на кольцо с серебряным орлом и подумала: «Если такие слова, как „мать“, „жена“, „сестра“, обладают силой изменять душу негодяя и обуздывать его кровожадные инстинкты, может быть, у человечества все-таки есть какая-то надежда на будущее».
Время от времени в зоопарке появлялись и другие солдаты, но все обходилось без происшествий, потом прикатила машина с несколькими немецкими чиновниками, которые управляли пушными фермами Третьего рейха и знали Ли́сника по Гройцам. Ли́сник отчитался, что животные целы и невредимы и нарастили шикарный мех, после чего чиновники выдали разрешение на перевозку и животных, и штата служащих в Германию. Чтобы подготовить к переезду такое количество животных, требуется немало времени, и это означало, что все смогут пока что остаться на вилле, может быть, даже до того момента, когда восстание победит, а немцы покинут Варшаву. И тогда никому и вовсе не придется уезжать из зоопарка.
Между тем, стараясь ослабить сопротивление, немецкие самолеты продолжали сбрасывать листовки, предлагая гражданским лицам уходить из города, пока он не стерт с лица земли. Вскоре немецкая армия завезла в Пражский парк еще больше тяжелой артиллерии, спрятав орудия между деревьями и кустами на берегу реки. Разместившись поблизости, немецкие солдаты часто заходили на виллу, чтобы выпить воды, съесть тарелку супа или печеной картошки. Однажды вечером один рослый молодой офицер выразил озабоченность, что мирные граждане живут слишком близко к месту сражения, и Антонина пояснила, что она и все остальные работают на пушной ферме, весьма важной для вермахта, и они не могут бросить ее, потому что для енотовидных собак сейчас трудное время: после летней линьки у них в сентябре, октябре и ноябре отрастает на зиму мягкий густой мех. Менять природные ритмы и загонять зверей в ящики, подвергать их стрессу, перевозя в другие климатические условия, говорила она, означает, что этот ценный зимний подшерсток вырастет не скоро. Это объяснение, кажется, его удовлетворило.
Гром никогда прежде ее не пугал, писала Антонина. «В конце концов, это всего лишь звук, заполняющий вакуум, созданный ударами молний», но вот артиллерия лупила без передышки, а влага в воздухе не сгущалась, дождь не капал, и этот сухой гром действовал ей на нервы. Как-то днем пушки неожиданно затихли, и в этой редчайшей тишине все женщины в доме прилегли отдохнуть, наслаждаясь спокойствием. Мать Яна, Нуня и Эва разошлись по комнатам, а Антонина снесла Терезу вниз, где были распахнуты все окна и двери по случаю жаркого дня. Вдруг скрипнула дверь кухни, и в комнату вошел немецкий офицер. Он на мгновение остановился, заметив ее с ребенком, а когда подошел ближе, Антонина почувствовала исходивший от него запах алкоголя. Подозрительно заглянув во все углы, он прошел в кабинет Яна.
– О! Фортепьяно, ноты! Вы играете? – спросил он взволнованно.
– Немного, – ответила она.
Полистав ноты Баха, он задумался и принялся насвистывать фугу, идеально чисто. Она предположила, что он, возможно, профессиональный музыкант.
– Кажется, у вас идеальный музыкальный слух, – сказала она.
Когда он попросил ее сыграть, она села за фортепьяно, хотя все это казалось несколько странным. Ее подмывало схватить Терезу и бежать, но она побоялась, что тогда он застрелит ее, и вместо этого она начала играть «Серенаду», романтическую песню Шуберта, надеясь, что эта любимая немцами композиция успокоит его, навеяв сентиментальные воспоминания.
– Нет, только не это! Не это! – закричал он. – Зачем вы играете это?!
Антонина отдернула пальцы от клавиш. Выбор явно неудачный, но почему? Она столько раз слышала и играла немецкую серенаду! Он направился к книжному шкафу, чтобы выбрать ноты, а она прочла стихи «Серенады»:
Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной,
В рощу легкою стопою ты приди, друг мой!
При луне шумят уныло листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый, не услышит нас.
Слышишь, в роще зазвучали песни соловья?
Звуки их полны печали, молят за меня.
В них понятно все томленье, вся тоска любви.
И наводят умиленье на душу они.
Дай же доступ их призванью ты душе своей
И на тайное свиданье ты приди скорей!
[93]Такое заденет любого, у кого разбито сердце, подумала Антонина. Вдруг лицо немца засияло, когда он открыл подборку национальных гимнов, он принялся листать страницы, с азартом выискивая что-то, и наконец нашел.
