– Мама, – сказал он, – там дочь Соболя с семьей!
Заинтригованный Ли́сник отложил газету. На звероферме не было соболей, маленьких зверьков, похожих на норку.
– Этот дом совершенно сошел с ума! – объявил он. – Вы называете людей животными, животным даете людские имена! Я вообще не понимаю, говорите ли вы о людях или о зверях. Кто этот Соболь? Я не понимаю, это фамилия, подпольная кличка, прозвище человека или название животного. Просто сумасшествие какое-то!
После чего он театрально поднялся и удалился в свою комнату.
Антонина поспешила в кухню, чтобы поздороваться с появившимися в доме «соболями»: с Региной Кенигсвайн, ее мужем Шмуэлем и двумя сыновьями, пятилетним Мецио и трехлетним Стефцио. Самого младшего, Стася, отправили в сиротский приют, которым заведовал отец Бодуэн, из опасения, что плач младенца привлечет ненужное внимание. Регина к тому же «носила под сердцем дитя», как было принято говорить, – была беременна четвертым.
Летом 1942 года, во время массовых отправок в концентрационные лагеря, когда проходы через здание суда были закрыты, а спасительные пути через лабиринт канализации еще не были нанесены на карту, Шмуэль попросил одного друга-католика, Зигмунда Пьетака, помочь ему с семьей бежать и подыскать убежище на арийской стороне. Большинству спасшихся из гетто это удавалось благодаря сложной цепочке друзей, знакомых и удачного стечения обстоятельств, и у Кенигсвайнов тоже получилось. Шмуэль со своим другом Шапсе Ротолком вступили в полицию гетто и быстро сдружились с сочувствующими или же алчными охранниками и польскими контрабандистами. Ночью, неся в рюкзаках спящих от снотворного детей, Кенигсвайны, подкупив охрану, перебрались через стену гетто. Сначала их поселили в квартире, снятой Пьетаком, там они и скрывались до конца 1943 года. На протяжении всего этого времени Пьетак оставался единственным человеком, связывавшим их с внешним миром, он часто навещал их, принося еду и все необходимое. Но когда деньги кончились и их выселили, Пьетак спросил у Яна, не сможет ли тот пустить семью к себе, пока подполье не подыщет им убежище в каком-нибудь другом месте.
Антонина была знакома с Региной, дочкой пана Соболя, который до войны поставлял в зоопарк фрукты для животных, добродушный сутуловатый человек, всегда одетый в одну и ту же выцветшую от старости куртку, нагруженный тяжелыми корзинами с фруктами и овощами. Несмотря на тяжелую ношу, он обычно находил у себя в карманах место для угощений и подарков, например сладких вишен для обезьянок или желтого яблока для Рыся. Но по-настоящему прочным мостом, связывавшим семьи Соболей и Жабинских, стал сын пана Соболя, который был приписан к трудовому отряду гетто и иногда сбегал с работы в зоопарк, где Жабинские снабжали его картошкой и другими овощами, чтобы он тайком пронес их своим. Однажды он сообщил, что его переводят в другую рабочую бригаду, внутри гетто, и умолял Антонину уговорить его немецкого начальника, чтобы тот позволил ему и дальше работать за стеной. Антонина выполнила его просьбу и позже писала: «Может быть, этот арбайтсфюрер был хорошим человеком, или же его просто потрясло, когда я сказала, что без еды, которую Соболь проносит в гетто семье, они умрут с голоду. На весьма приличном польском он отвечал, что я должна быть „более осмотрительной“. Однако же юному Соболю еще больше месяца разрешали работать за стенами гетто и проносить домой еду для родных».
Жабинские не только знали Регину еще девочкой, они даже были у нее на свадьбе, и Ян работал с ее мужем, Шмуэлем, оборудуя бункеры. Прославленный боксер, Шмуэль Кенигсвайн обычно выступал за варшавские спортивные клубы «Маккаби» и «Звезды», а еще он был квалифицированным плотником, который помогал «Жеготе» строить и переоборудовать укрытия. Во время войны архитектор Эмилия Хижова, заметная фигура в «Жеготе», придумала фальшивые стены, которые открывались от нажатия кнопки, и рабочие устанавливали их в квартирах по всему городу, а жильцы следили, чтобы не заставлять их мебелью. И уловка удалась: эти панели походили на обычные стены и не привлекали внимания.
Когда Кенигсвайны впервые появились в зоопарке, их бедственное положение глубоко взволновало Антонину: «Я смотрела на них со слезами. Несчастные цыплятки с огромными глазами, полными страха и тоски, вопросительно взирали на меня». В особенности встревожил ее взгляд Регины, потому что это был «полный безысходности взгляд молодой матери, обреченной на смерть».
Антонина писала, что ощущала на душе тяжесть из-за внутренней борьбы между состраданием и эгоизмом и некоторое смущение, потому что могла сделать для них слишком мало, не подвергая опасности себя и свою семью. Между тем Кенигсвайнов требовалось обеспечить местом, где они могли бы спать. Несколько дней они прожили в Львином доме, затем Регина с детьми перебрались по подземному ходу из Фазаньего дома на виллу. Антонина нашла для Шмуэля большую теплую овечью дубленку и пару сапог, перед наступлением ночи они тайком провели его в деревянный Фазаний дом и заперли там. На следующее утро, перед приходом домработницы, Регина с детьми тихонько поднялись в спальню на втором этаже, где и оставались два месяца. Когда Антонина похвалила детей за то, что они почти не шумят и не устраивают возни, она узнала, что в подпольной школе в гетто их научили играм, в которые можно играть, когда нет места, научили двигаться беззвучно, ложиться, становясь почти незаметными.
На пушной ферме работало много чужаков, неизвестные мальчишки иногда заглядывали на кухню в надежде на подачку, полицейские тоже заходили часто. Хуже того, домработнице нельзя было доверять, и Жабинские не могли объяснить ей, с чего это вдруг их аппетиты так возросли. Поскольку уносить еду с кухни тайком, чтобы она не заметила, было невозможно, они шли к ней с пустой тарелкой в руке, словно какие-то обжоры, прося вторую добавку, третью, четвертую. Прислуге не полагалось высказывать свое мнение по поводу изменившихся гастрономических привычек хозяев, но время от времени Антонина слышала, как та бормочет себе под нос: «Не могу поверить, сколько они едят! Никогда не видела ничего подобного!» Когда она отвлекалась, Рысь тайком уносил тарелки и миски наверх и в подвал, одну за другой. Иногда Ян и Антонина говорили ему: нужно покормить «львов» или «фазанов», «павлинов» или кого-то еще, и Рысь нес еду сидевшим в вольерах «гостям». Чтобы обезопасить себя, Антонина уволила домработницу и взяла вместо нее женщину по имени Франчишка, невестку одного старого друга Яна, которой они доверяли, хотя она так никогда и не узнала обо всех нюансах этой трехмерной шахматной партии, идущей на вилле.
Глава двадцать пятая
1943 год
В середине декабря Ян нашел Кенигсвайнам новое безопасное жилье у инженера и бывшего кадрового офицера Феликса Цивинского, который был вместе с Яном на Первой мировой войне, а теперь трудился в тесной связке с ним в подполье. Цивинский, у которого имелась жена и двое детей, прятал многих в своих квартирах на Сапежинской улице в домах 19 и 21, в квартире сестры, у родителей и в обойной мастерской друга (который закрыл мастерскую якобы на ремонт). Там он кормил до семнадцати человек одновременно, обеспечив разным набором кастрюль и тарелок тех, кто ел только кошерное, и остальных, принося лекарства и приводя врачей, когда возникала необходимость. Тайный «Координационный комитет демократических врачей», основанный в 1940 году, объединял больше пятидесяти специалистов; они ухаживали за больными и ранеными и выпускали собственный ежемесячник, в котором развенчивали нацистскую пропаганду о чистых и нечистых расах. Раз в месяц Цивинский уводил евреев в зоопарк или в какой-нибудь другой надежный дом и приглашал в гости соседей и друзей, демонстрируя, что ему нечего скрывать. Когда закончились деньги, Феликс залез в долги, продал собственный дом, а на вырученные средства снял и обставил еще четыре квартиры для евреев в бегах. Как и Кенигсвайны, его протеже часто приходили из зоопарка и задерживались всего на день-два, пока готовились документы и подбиралось другое жилье.
