Сидя за кухонным столом, она готовила маленькие свертки с едой для друзей из гетто, радуясь, что никто не обыскивает одежду Яна или бадьи, когда он отправляется в свой обычный рейд по сбору пищевых отходов для веймарской свинофермы. Его, без сомнения, должна была забавлять ирония ситуации: доставлять пищу со свинофермы в гетто. И хотя в том, чтобы кормить евреев свининой, запретной едой, было нечто неприличное, на диетические законы давно уже махнули рукой, и все были благодарны за белковую пищу, скудный дар с другой стороны стены.
Поначалу ни евреи, ни поляки в полной мере не поняли сути расистских законов, не поверили в жуткие слухи, что евреев сгоняют в гетто и убивают. «До тех пор пока мы сами не стали свидетелями этих событий, не прочувствовали их на своей шкуре, – вспоминала Антонина, – мы отмахивались от этого, как от чего-то дикого и неслыханного, как от злобной сплетни или, может быть, непристойной шутки. Даже когда департамент расовой чистоты выпустил подробный список еврейского населения города, все равно это безумие списывали на известное пристрастие немцев все систематизировать и упорядочивать», на вращение колеса бюрократии. Тем не менее немцы, поляки и евреи стояли за хлебом в трех разных очередях, и ежедневный рацион был высчитан до последней калории: немцы получали 2613 килокалорий, поляки – 669, а евреи всего лишь 184. На тот случай, если кто-то упустил главное, немецкий генерал-губернатор заявил: «Я не прошу евреев ни о чем, кроме того, чтобы они исчезли».
«Verboten!»
[33] сделалось привычной новой командой, которую выкрикивали солдаты, которая была большими буквами написана на плакатах с грозно нацеленным вверх указательным пальцем вместо восклицательного знака или в антисемитских газетах вроде «Der Stürmer». И наказанием за то, что игнорируешь три этих слога, была смерть. Это слово было похоже на лай: перекат от щелевого «ф» к взрывному «б», от презрительного отвращения к яростной злобе.
Разного рода предупреждений и унижений становилось все больше день ото дня: евреям запретили посещать рестораны, парки, общественные туалеты и даже сидеть на городских скамейках. Отмеченные голубой звездой Давида на белой нарукавной повязке, они не могли пользоваться железными дорогами и трамваями, над ними издевались, их публично клеймили, оскорбляли, насиловали и убивали. Были выпущены эдикты, запрещавшие еврейским музыкантам играть или петь произведения нееврейских композиторов, юристы-евреи были лишены лицензий, гражданские служащие евреи были уволены без уведомления и без пенсии, учителя и туристические агенты евреи изгнаны. Браки или сексуальные контакты между евреями и арийцами были объявлены незаконными, евреям было запрещено создавать произведения искусства или присутствовать на культурных мероприятиях, докторам-евреям было приказано прекратить практику (за исключением редких единиц из гетто). Улицы, в названиях которых звучало что-то еврейское, были переименованы, евреи, чьи имена звучали по-арийски, должны были менять их на Израилей или Сар. Чтобы получить свидетельство о браке, полякам требовалось предъявить медицинский сертификат пригодности к браку. Евреи не имели права нанимать арийцев в качестве прислуги. Коров было запрещено осеменять быками, принадлежавшими евреям, и евреям было запрещено держать почтовых голубей. Огромное количество детских книжек, таких как «Поганка», продвигало нацистскую идеологию с помощью антисемитских карикатур.
Развлечения ради солдаты ставили ортодоксальных евреев на бочки и состригали ножницами их благочестивые бороды или измывались над стариками и старухами, приказывая им танцевать под страхом расстрела. На архивных пленках остались незнакомые друг с другом люди, вальсирующие на улицах, они неловко обнимают друг друга, лица искажены гневом, а нацистские солдаты хлопают в ладоши и смеются. Любой еврей, прошедший мимо немца, не поклонившись и не сняв шляпы, подвергался жестоким побоям. Нацисты отнимали наличные деньги и сбережения, мебель, украшения, книги, игрушки, одежду, медицинские препараты, радиоприемники и вообще все ценное. Более ста тысяч человек, выгнанных из своих домов, целыми днями занимались тяжелым физическим трудом без всякой оплаты, а еврейских женщин, чтобы унизить еще больше, заставляли использовать свое нижнее белье в качестве тряпок для пола и туалетов.
Затем, 12 октября 1940 года, нацисты приказали всем евреям Варшавы покинуть свои дома и согнали их в район на севере города, который был весьма удобно расположен между Главным железнодорожным вокзалом, Саксонским садом и Гданьским вокзалом. Как правило, немецкие солдаты окружали дома и давали людям полчаса, чтобы освободить квартиры, оставив все, кроме некоторых личных вещей. Вместе с евреями, которых согнали из окрестных деревень, четыреста тысяч человек были перемещены по этому приказу на территорию, составлявшую пять процентов города, примерно пятнадцать на двадцать кварталов, клочок земли размером с нью-йоркский Центральный парк, где от одного только шума, «постоянного звенящего гомона»
[34], как писал один из обитателей гетто, было впору лишиться разума. Этот омут из двадцати семи тысяч квартир, где в среднем на две с половиной маленькие комнатки приходилось по пятнадцать человек, служил основной цели нацистов: уничтожить мораль, ослабить, унизить и сломить волю к сопротивлению.
Еврейские гетто возникали в Европе на протяжении всей истории; отделенные от остального города и презираемые, они тем не менее были полны жизни и открыты для путешественников и торговцев, которые свободно могли проникать на территорию гетто и покидать ее. Варшавское гетто разительно отличалось от них, как вспоминал выживший в гетто Михаэль Мазор: «В Варшаве гетто было не чем иным, как организованной формой смерти, „ящиком смерти“ (Todeskätschen), как назвал его один из немецких часовых, стоявших в воротах… это был город, который немцы считали кладбищем»
[35]. Выживали только ловкие и осмотрительные, и никто не отваживался выйти из дома, не узнав прежде «прогноза опасности». Прохожие обновляли его постоянно, обмениваясь новостями на ходу, и «одно лишь упоминание об угрозе, малейший намек могли отправить многотысячную толпу обратно по домам, оставив голыми, пустыми улицы»
[36].
Тем не менее биение жизни в гетто сохранялось несмотря ни на что. Норман Дэвис дает краткий обзор ярких черт раннего гетто: «Года два или три в нем было тесно от прохожих, рикш и трамваев с голубой звездой Давида наверху. Были кафе и рестораны, в доме номер сорок находилась „Бесплатная столовая для писателей“, работали развлекательные заведения. В доме двадцать семь по Лесной улице фотопластикон предлагал публике взглянуть на внешний мир, демонстрируя диапозитивы с экзотическими пейзажами Египта, Китая или Калифорнии. Клоун с красным носом стоял на мостовой, убеждая публику купить билетик за шесть грошей. В доме номер два по Лесной улице артистическое кафе предлагало ежедневное кабаре и концерты, обещая таких певиц, как Вера Г. или Марыся А., „соловей гетто“, а также музыкантов вроде Ладисласа С. и Артура Г. В тридцать пятом доме по Лесной улице мюзик-холл „Фемина“ замахнулся на более амбициозные постановки из обширного польского репертуара, в том числе на ревю „Королева чардаша“ и комедию с весьма метким названием „Любовь ищет квартиру“. Все это было отчаянной формой эскапизма. Как кто-то заметил: „Юмор – единственный в гетто способ защиты“». Названия многих хорошо известных улиц гетто внушали картину рая, изобилия и приключений: Садовая улица, Павлинья улица, Свежая улица, Буйная улица, улица Храбрости, Новая Липовая, Драконья, Соляная, Гусиная, Теплая, Сердечная, Веселая.
