Ганнон поднялся по лестнице, прошел мимо безмолвных стражей, зорко охранявших эту крепость богачей, и медленно двинулся по длинному коридору, освещенному спрятанными в нишах светильниками. Свет их выхватывал из темноты то одну, то другую часть его лица – широко раскрытые, устремленные вперед глаза, крепко сжатые губы.
Совет постановил…
Сегодня Совет Тридцати решает судьбу Ганнона. Впрочем, судьба его уже решена, но не здесь. Сразу же после прибытия Ганнона великий жрец Магарбал позвал к себе суффета Миркана. Кипя злобой, жрец требовал, чтобы мореход немедленно был заключен в Дом Стражи. Миркану стоило немалого труда уговорить Магарбала отказаться от этого замысла. «Так мы возбудим чернь против нас, – предостерегал Миркан. – Я потребую у нечестивца отчета в Совете, и, если он через месяц не вернет сделанных республикой затрат, он все равно окажется в Доме Стражи».
Раскрылись двери. Шум умолк. Все взгляды обращены к Ганнону. Голова его высоко поднята. Нет, он не изменился, этот дерзкий и непокорный отпрыск Магонидов. Он держится так, словно не чувствует за собой никакой вины, словно пришел сюда победителем.
Ганнон остановился против Миркана. В правой руке его свиток, в левой – какой-то сверток.
Злобно взглянув на Ганнона, Миркан произнес:
– Совет ждет твоего отчета!
Положив на пол свой сверток, Ганнон развернул папирус и начал медленно его читать. Изредка он поднимал голову, чтобы увидеть, какое впечатление производят его слова. Раби слушали внимательно, но лица их были непроницаемы. Но вот Ганнон кончил читать и выпрямился, как воин перед лицом врага.
– Есть ли вопросы у раби? – раздался голос, напоминающий бой треснувшего колокола, то был голос Миркана.
– Есть! – послышалось откуда-то сзади.
Это Габибал. Тогда он поддержал Ганнона, предлагая вычерпать чернь со дна города. Что же скажет он теперь?
– Да, у меня есть вопрос: много ли сицилийского вина сегодня выпил Ганнон? Или, может быть, он привез вино с берегов океана, от которого он совсем обезумел?
В зале послышались выкрики:
– Молодец, Габибал! Довольно нас обманывать! Пусть Магонид вернет золото!
Ганнон стиснул зубы. Как ему хотелось плюнуть в лицо этим тупицам, думающим только о золоте!
Сдерживая себя, Ганнон отвечал:
– Вот уже год, как у меня во рту не было ни капли вина. А порой мне не хватало и воды. Да, я обещал вам золото. Я бы мог засыпать золотым песком весь пол этого зала, этот стол рухнул бы под тяжестью сокровищ Атлантиды, но мой корабль поглотило море.
– Мы уже сыты твоими баснями, Ганнон! – воскликнул Миркан. – Чем ты можешь подтвердить, что все сказанное тобою правда?
Ганнон опустил голову.
– У меня нет корабля, нет моих друзей, вместе со мной побывавших там, где еще не был никто из смертных. У меня осталось лишь вот это. – И Ганнон развернул сверток. – Члены Совета, – продолжал он, – могут убедиться в существовании лесных людей.
Ганнон протянул шкуру Миркану, но тот брезгливо ее оттолкнул.
– Это и есть сокровища, которые ты обещал Совету? – Лицо Миркана вспыхнуло от гнева. – Шкура какого-то мерзкого животного! Не ею ли ты хочешь расплатиться за потерю «Сына бури» и «Ока Мелькарта»?
Раздались выкрики: «Правильно!», «Пусть он расплатится!» И вдруг их заглушил звонкий голос:
– Стойте! Знаете ли вы, кого судите? – Это говорил совсем юный раби.
«Этот юноша здесь, в Совете? – Ганнон знал, что только большие заслуги отца могли позволить человеку такого возраста занимать почетное место в Совете. – К какому же роду принадлежит этот юноша? Почему лицо его кажется мне знакомым?»
– Знаете ли вы, кого судите? – повторил юноша. – Человека, чьим именем будет гордиться Карфаген, пока стоят его каменные стены. Что нам было известно о западном береге Ливии до Ганнона? Для нас он кончался Ликсом. Ганнон проник туда, куда не знают пути птицы. Он передвинул Столбы Мелькарта к мысу Солнца. Он видел ночи, полные неведомых звезд. Смерть преследовала его на воде и на суше. Никто не мог поспешить ему на помощь. Он основал новые колонии. Разве это не дороже золота, которого требует ваша жадность?..
Голос молодого раби потонул в гуле враждебных выкриков:
– Долой! Молчи, Шеломбал!
Ганнон вздрогнул. Так это Шеломбал! Брат Синты!
Особенно неистовствовал Миркан. Лицо его побагровело, как стручок перца под солнечными лучами. Он протягивал костлявые руки к сыну, как бы желая его задушить. А Шеломбал стоял, гордо выпрямившись, словно радуясь буре, которую он вызвал.
Ганнон с восхищением и благодарностью смотрел на него. Этот юноша вернул ему веру в людей. Даже здесь нашелся человек, сердце которого открыто для правды. И это сын Миркана! Какое бы решение ни принял Совет, все равно справедливость пробьет себе дорогу. Время отделит правду от лжи, как огонь отделяет серебро от олова, как ветер отделяет зерно от плевел.
Внезапно в зале наступила тишина. Взгляды всех устремились к Миркану.
– Велика вина Ганнона перед республикой, – начал Миркан. – За подобные преступления других мы сразу приговаривали к распятию на кресте. Но, чтя память Гамилькара, я лишь предлагаю, чтобы Ганнон в месячный срок вернул в казну взятые им деньги. В противном случае с ним поступят по законам республики…
Шумные возгласы одобрения покрыли последние слова суффета.
Медленно покинул Ганнон зал Совета. Площадь перед зданием Совета, лишь час назад пустовавшая, теперь была запружена народом. Бедняки Карфагена узнали, что люди, которых Ганнон повез за Столбы, счастливы. Теперь они пришли просить Ганнона отвезти их туда же. Весть, что Совет Тридцати осудил их любимца, уже разнеслась по площади. В толпе поднялся ропот, перешедший в дикий гул. Тысячекратные крики, подобно грому, разносились по площади. Откуда-то появились стражи. Они шли на толпу, выставив острия копий.
Огромная толпа, как море в час отлива, медленно, с глухим шумом откатывалась на соседние улицы. На опустевшей площади остался лишь один пророк Эшмуин, которого стражники не решились тронуть. Простирая вперед руку, сухую и узловатую, как ветвь смоковницы, пророк кричал:
– И свернутся небеса, как свиток папируса! Звезды упадут, как увядший лист! Земля обветшает, как одежда! Переполнилась чаша гнева! Горе тебе, Карфаген!
Встреча в порту
Ганнон сидел на коврике спиной к двери. В «Серебряном якоре», как и пять лет назад, было людно. Изредка Ганнон ловил взгляды незнакомых ему людей. В них не было недоброжелательности. С жалостью и сочувствием смотрели матросы и ремесленники на человека, пытающегося утопить свое горе в амфоре вина.
Через открытые двери таверны доносился плеск волн, крики, грохот сбрасываемых на землю ящиков. И вдруг эти звуки заглушил колокольный звон. Дозорные извещали о прибытии корабля.
