На берегу карфагеняне лишний раз убедились в справедливости этих слов. Один из матросов, охранявших лодку, вздумал искупаться. Он сбросил с себя плащ и ринулся в волны. Это вызвало ужас у стоявших на берегу островитян. Они бросились без оглядки бежать к своим пещерам.
– Боятся моря! – сказал Мидаклит. – Помнишь, что рассказал жрец о клятве уцелевших атлантов? Море поглотило Атлантиду, уничтожило все, что они имели. Отсюда ненависть к морю и страх перед ним.
На гауле Ганнон снял с головы венок и положил его перед собой. Запахло весенней свежестью. ак хорошо остаться одному со своими мыслями! Увидеть прошлое, которое несешь в себе и которое не нужно никому, кроме тебя. Услышать голоса, которые, может быть, никогда больше не прозвучат. Синта! Где тыр Повесть нашей любви так же грустна, как песня, которую ты так любила:
И плакал он горько о Лине, о сыне,
И песня владыки душу прожгла.
Колесница богов
Прошел месяц с той поры, как «Око Мелькарта» бросил якоря в бухте Амфоры. Матросы готовили гаулу к плаванию. Они поставили новую мачту и реи, смазкой из толченых раковин и оливкового масла заделали щели борта. Радамант прислал Ганнону три кожаных мешка с красной краской. Эту краску добывали из сока исполинских деревьев, растущих на склонах высокой горы, вершина которой была покрыта снегом. Ганнон приказал выкрасить этой краской паруса. Это привело моряков в восторг. Пурпур так дорог, что только цари могут себе позволить носить багряную одежду и жить в шатрах, окрашенных им.
– Чтобы добыть несколько багрянок, – вспоминал Адгарбал, – нас заставляли спускаться на глубину в тридцать, а то и сорок локтей. Вынырнешь и ухватишься за край лодки. Дышишь, как рыба. Силы покидают тебя, надсмотрщик бьет плетью по рукам. Ныряй! На берегу еще секут, если мало выловил. Смотришь на яркие ткани и думаешь: нет, не пурпуром, а кровью они окрашены.
Краски было так много, что матросы выкрасили ею борта гаулы и весла. Некоторые окрасили и свою одежду и стали весьма живописно выглядеть в своих лохмотьях. Не успел Ганнон опомниться, как в мешках не осталось уже ни капли драгоценной краски, которую он решил привезти в Карфаген. Конечно, он мог бы попросить у Радаманта еще пару кожаных мешков с краской, и жрец, наверное, ему бы не отказал, но ему хотелось посмотреть на само дерево, источающее пурпур. Если привезти его семена и высадить где-нибудь близ Карфагена, его родина обогатится. Не надо будет платить серебром и золотом иноземным купцам за пурпурные ткани. Их можно будет выделывать в самом Карфагене для себя и на продажу. Вот почему, выбрав погожий день, Ганнон решил отправиться за краской и семенами исполинских деревьев. Он взял с собой Мидаклита. Оба несли по кожаному мешку.
– Основать бы здесь колонию! – Ганнон задумчиво глядел на берег, на гору со снеговой шапкой. – Я не знаю лучшего места на земле. Мягкий климат, тучная земля. Здесь можно будет посадить пальмы, по склонам горы разбить виноградники, у пещер построить город.
Мидаклит неодобрительно покачал головой:
– Ты не подумал о том, что вместе с колонистами прибудут сюда и алчные купцы или наглые пираты вроде Мастарны. Они сделают доверчивых островитян своими рабами.
– Да, ты прав, – согласился Ганнон. – Я об этом не подумал. Сюда надо пустить только избранных, благородных людей.
Грек, видимо, хотел что-то возразить, но возглас Ганнона отвлек его:
– Смотри, как странно ведет себя эта собака!
Мидаклит обернулся. За время пребывания на острове карфагеняне успели приглядеться к огромным четвероногим, напоминающим молосских псов ростом и длинной желтоватой шерстью, только эти псы были совершенно беззлобны. Эти животные почитались здесь священными существами, подобно быкам у ливийцев и крокодилам у египтян.
У собаки, попавшейся им на глаза, был какой-то жалкий и растерянный вид. В зубах она тащила щенка. Тревога животного никак не гармонировала со спокойствием, разлитым вокруг.
Путники вышли на луг, пестревший яркими, невиданными цветами. Среди них выделялись оранжевые колокольчики и папоротник с вейями, отливающими золотом.
– Если бы эти цветы росли в Элладе, кто бы стал украшать себе голову лавром, а вазы и амфоры плющом? – С этими словами грек сорвал несколько растений и бережно, чтобы не смять, положил их за край своего плаща.
Луг манил к себе.
– Отдохнем, – предложил Ганнон. – Полдень еще не скоро.
Друзья растянулись на траве. Вдыхая утреннюю свежесть и аромат цветов, Ганнон задумчиво глядел на плывущие по небу причудливые облака. Счастье уплыло от него, рассеялось, как призрачное видение в пустыне. Остаться бы здесь, на этом чудесном острове, с Синтой, и ему не нужны ни власть, ни богатство, ни слава.
К шелесту трав прибавился какой-то новый звук. Приподнявшись на локтях, Ганнон увидел, что со скал, огибающих луг большим полукружием, спускались козы. Они так ловко прыгали, что их можно было принять за диких. Но вот из-за поворота показался пастух. Он играл на свирели.
Стадо приближалось. Козы шли прямо на людей, нисколько не пугаясь их.
– И козы здесь так же доверчивы, как и люди, – вздохнул Мидаклит. – Звуки свирели заменяют свист бича.
Когда пастух и стадо скрылись из виду, путники встали и двинулись тропой, извивающейся между скалами. Легкий ветер ласкал лицо, трепал волосы Ганнона.
– Ты смеешься над своим учителем за его любовь к Гомеру, – молвил Мидаклит, – но не Гомер ли описал этот чудесный остров, не он ли поведал нам о златовласом Радаманте:
Ты за пределы земли на поля Елисейские будешь
Послан богами, туда, где живет Радамант златовласый.
Где пробегают светло беспечальные дни человека,
Где ни метелей, ни ливней, ни холода люди не знают,
Где сладкошумно летающий веет Зефир океаном,
С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным.
Ганнон уже не раз слышал эти строки, но лишь теперь он осознал их пророческую силу. Как мог поэт, никогда не бывавший здесь, дать такое проникновенное описание природы острова Атлантов? Откуда он слышал о Радаманте?
К полудню путники вступили в сосновый лес. Пахло хвоей и смолой.
– Смотри, какие длинные иглы у этих сосен! – восторгался грек. – Здесь все не так, как у нас в Элладе. А птички с красной спинкой и желтым брюшком! Видел ли ты нечто подобное?
Солнце уже клонилось к западу, когда путники остановились у огромного дерева. Толщиной своего ствола оно не уступало исполинскому дереву Страны Высоких Трав, но было выше его. Ствол его был совершенно гладкий, без всяких ветвей, и только на самой его макушке ветви образовали густой пучок наподобие вычурной прически карфагенской модницы или букета цветов. В сероватой коре дерева были пробуравлены отверстия, из которых вытекали алые капли. Трава у подножия дерева была красной.
