– Друзья, пойдемте осмотрим город! – предложил он.
– А что там смотреть? – возразил Малх, накидывая плащ на свои загорелые плечи. – Гавань и отсюда видна, а улицы – что в них толку!
– В чужом городе, – заметил Мидаклит, – путник должен побывать в двух местах: на базаре и кладбище. Базар – это живое лицо города, а в жилище мертвых можно узнать его прошлое.
– Тогда на базар! – торопил Ганнон друзей. – Оставим в покое мертвых.
У базарной площади воздух как будто стал гуще и тяжелее. Тысячи разнообразных запахов поднимались над землей и медленно расплывались вокруг. Аромат ливийских смол перемешивался со сладковатыми испарениями гниющих отбросов, благоухание пряностей не могло побороть чад переносных жаровен с кипящим маслом. Вся эта густая смесь колыхалась над огромной площадью, переполненной людьми, разными по языку и цвету кожи.
На первый взгляд могло показаться, что все эти люди топчутся на одном месте, исполняя какой-то диковинный танец. Крики торговцев, зазывающих покупателей, мычание, ржание, блеяние, рев, скрип, свист бичей, стоны – все это было шумной музыкой, которая сопровождала эту пляску.
Прямо на земле рядами стояли пестро раскрашенные деревянные чаши. С возков на колесах без спиц торговали фруктами. Какие-то низкорослые смуглые люди в широкополых соломенных шляпах продавали бесхвостых коренастых обезьянок с толстыми и короткими лапами. С любопытством наблюдал Гискон за ужимками забавных зверьков. Был поражен их удивительным сходством с человеком и Мидаклит. Ладони обезьян розовые, как у младенцев, а мордочки изборождены морщинами, как у дряхлых старцев. А как подвижны и выразительны обезьяньи физиономии!
– А это что такое? – спрашивает Гискон, опускаясь на корточки перед клеткой с рыжим зверьком.
У зверька длинное гибкое тело и короткая шея с узкой головкой.
– Это египетский зверек
[46], – произносит Мидаклит неуверенно.
– Вот ты и ошибся, чужеземец, – молвил торговец раздраженно (ему было досадно, что его животное приняли за какую-то кошку). – Перед тобой иберийский хорек – гроза мышей и кроликов, страж наших посевов!
– А с крысами он справится? – вступает в разговор Ганнон.
– Еще бы! Он прекрасный крысолов.
– Тогда отнеси его ко мне на корабль.
У вороха шкур стояли смуглые люди с кривыми мечами на поясе. Ганнон узнал их – это иберы. По враждебно-надменному выражению их лиц было ясно, что они питают ненависть к этому чужому городу, присосавшемуся к их земле, как ракушка к корабельному борту. По туникам с широкой каймой карфагеняне узнали балеарцев. Рыбаки с островов Метателей Камней торговали рыбой.
Возле помоста, где продавали рабов, было довольно людно. В стороне кучкой держались мрачные атаранты
[47] в длинных черных плащах, подпоясанных на груди. Черные повязки закрывали нижнюю часть лица, оставляя открытыми лоб и глаза, сверкавшие недобрым блеском. Об атарантах шли самые зловещие слухи. Всякий, кто пытался проникнуть в их оазис в глубь Ливийской пустыни, не возвращался назад. Атаранты покупали на невольничьих рынках только девушек не старше шестнадцати лет. Сейчас рядом с ними стояло несколько несчастных в лохмотьях, со связанными руками.
Ганнон перевел взгляд на помост. На шеях обнаженных эфиопов резко выделялись белые таблички
[48]. Рыжеволосые люди, голые по пояс, были связаны цепью по двое, по трое. Взгляд Ганнона задержался на изможденном человеке, сидевшем на краю помоста. Голова его была бессильно запрокинута, черная лопатообразная борода торчала кверху, под нею временами судорожно двигался острый кадык.
За бородачом стоял тучный человек в лохмотьях, едва прикрывавших его наготу. Волосы у него были коротко подстрижены, как у всех невольников. Он смотрел куда-то вдаль поверх голов.
«Мастарна и Саул! Вот где привелось мне с вами встретиться, – подумал Ганнон. – И теперь вы нуждаетесь в моей помощи не меньше, чем я нуждался в вашей!»
Сделав знак своим спутникам, чтобы они его обождали, Ганнон протиснулся сквозь толпу покупателей и зевак, приблизился к помосту и тихо позвал:
– Саул!
Толстяк вздрогнул, повел глазами и удивленно, по-детски открыл большой рот.
– Саул! – еще раз позвал Ганнон.
Толстяк нагнул голову. Взгляд его встретился со взглядом Ганнона. Всем телом он рванулся вперед. Но Ганнон приложил палец к губам.
Обогнув помост, Ганнон поднялся по его ступенькам и равнодушно, как это делал любой опытный покупатель, стал осматривать невольников.
Работорговец, остроносый человек с неприятными бегающими глазками, почтительно следовал за Ганноном, узнав в нем суффета Карфагена.
– Тебе нужны гребцы, суффет? Возьми эфиопов! Они выносливы и неприхотливы.
– Эфиопы ленивы и не боятся плети, – бросил Ганнон.
– Тогда купи галлов! Смотри, какая у них нежная кожа. А мышцы, как медь.
– Галлы любят вино и не выносят качки. Они запакостят мне палубу… А это кто? – Ганнон ткнул пальцем в Саула.
– Иудей Саул, но я бы назвал его Самсоном
[49].
Ганнон улыбнулся:
– Почему же он у тебя без волос?
– Боюсь, что он перевернет весь мой помост! – отозвался гадирец.
Работорговец назначил цену за Саула. Мастарну он отдавал в придачу.
Расплатившись с работорговцем, Ганнон прикрикнул на толстяка:
– Ну ты, акулий корм, пошевеливайся!
Толстяк взвалил на себя бородача и двинулся вслед за Ганноном. Когда они отошли достаточно далеко от помоста, Мастарна вдруг пришел в себя и спрыгнул на землю.
Ганнон был поражен.
Упав на колени, этруск поднял к небу руки со стиснутыми кулаками. Из уст его вырвались какие-то непонятные отрывистые слова. Ганнон решил было, что этруск благодарит своих богов за спасение, но в его голосе звучала такая злоба, что скорее можно было подумать, что он проклинает их. Несколько раз Мастарна повторял непонятное слово:
– Тухалка!
Наконец, поднявшись с земли, этруск подошел к Ганнону и молча поклонился ему.
