Вся эта бессмысленная бойня и сведение счетов приносили горе и тем и другим. Но эти несчастные, нищие люди не были виноваты в том, что каждый хотел жить. Виноваты были те, кто их обманул, предал и превратил их в зверей. Только дьявол мог посеять в России такую дикую вражду, когда односельчанин, сосед или родственник доносил на своих близких.
Сложное было время, тяжелое. Оступись на одной тропинке – немцы повесят, сделай что-то не так – партизаны могут застрелить. Тем, кто на фронте или в партизанах, было легче – у них был один враг. А вот мирное население обитало даже не меж двух огней – меж многих.
Постепенно командование Красной армии стало перебрасывать через линию фронта кадровых командиров и политработников, которые возглавили отряды, и партизаны перешли к активным боевым действиям. Они захватывали полицейские участки, резали телефонные провода, пускали под откос воинские поезда, убивали немецких солдат и офицеров. Немцы в отместку останавливали направляющиеся на фронт воинские эшелоны и прочесывали лес. Устраивали облавы, уничтожали партизанские базы, но отряды и отрядики, хорошо зная местность, рассыпались по лесам, чтобы вновь встретиться на запасной базе. Не найдя партизан, немцы и полицаи срывали свою злобу на мирном населении. Жгли деревни, стараясь запугать дикими расправами и массовыми публичными казнями беззащитных, безоружных людей.
Жители сел и деревень, спасаясь от немцев и полицаев, уходили в глубь лесов. В лесной чаше, среди болот беженцы копали землянки, ставили шалаши. Многие уводили с собой домашнюю скотину – коров, овец, коз. В лесном лагере бегали дети, кричали младенцы, женщины готовили на кострах, тут же стирали, случалось, что здесь же рожали и умирали.
Часто появлялись вооруженные люди в гражданской или полувоенной одежде. Партизаны навещали свои семьи, стремясь хоть как-то облегчить им жизнь.
В лесных чащах можно было встретить одиночек – окруженцев, дезертиров и просто людей, отставших от эшелонов, или тех, чьи дома были сожжены.
* * *
В лесной чаще чуть теплился огонь в костре, на остывающих углях запекались грибы, нанизанные на ветку дерева. Рядом с костром опустив голову сидел светлоголовый подросток. Уже несколько месяцев он скитался по лесам голодный, никому не нужный. Поезд, на котором он ехал вместе с матерью, разбомбили, мать наверное погибла. Отец погиб на границе. Мальчик об этом вспоминал уже без волнения. Его больше пугала приближающаяся зима. Через месяц, два выпадет снег.
«Помру я, наверное, – думал мальчик. – Замерзну».
Незаметно для себя он задремал. Снилось ему море, на котором он был за год до войны с родителями, шум прибоя, кричащие чайки.
Хрустнула ветка под чьим-то сапогом.
Из-за кустов за ним наблюдало две пары глаз. В зарослях прятались двое. Один помоложе, с винтовкой. Другой постарше, с седой щетиной на лице и немецким автоматом за спиной. Оба были обуты в немецкие сапоги, на одном вместо гимнастерки немецкий китель мышиного цвета. Окруженцы или партизаны.
– Малец… один. Запах духмяный, грибы печет, – шептал тот, что помоложе, сглатывая голодную слюну.
– Вижу, что один. Давай двигаем отсюда.
– Может, грибы прихватим, старшой. Вторые сутки не жрамши.
– Малец ведь тоже жрать хочет! Пошли.
– Ты иди, я портянку перемотаю. Догоню.
Мальчик открыл глаза. Вдали слышался удаляющийся хруст валежника. Грибы исчезли.
Старший с автоматом покосился на напарника.
– Сука ты, Никифоров. Ничего для тебя святого нет, ни своих, ни чужих не жалеешь.
* * *
65-летний генерал Шенкендорф морщился как от изжоги.
Позавчера при патрулировании участка дороги Смоленск – Могилев исчез наряд фельджандармерии в составе фельдфебеля Шульце и унтер-офицера Мюллера. Предпринятые розыски не дали результатов. Вчера из штаба 9-й танковой дивизии в управление фельджандармерии округа поступила информация о не прибывшем в пункт сбора грузовике с амуницией. Груз сопровождали пятеро военнослужащих, включая водителя, во главе с унтер-офицером Шнитке.
Взвод фельджандармерии обнаружил грузовик с расстрелянными солдатами на лесной дороге, в нескольких километрах от трассы. Груз исчез, в кузове лежали тела немецких солдат. Трупы раздеты до белья, обмундирование и документы погибших исчезли. Жители близлежащей деревни показали, что не слышали звуков боя, что выглядит правдоподобно и объясняется сильной метелью, бушевавшей в ту ночь. На основании результатов розыска был сделан вывод: наряд фельджандармерии и группа сопровождения груза танковой дивизии стали жертвами партизан.
Все как всегда. Взрывы на железной дороге, убийства солдат и полицейских, листовки в городе.
Генерал нажал кнопку звонка, приказал возникшему в дверях адъютанту:
– Сегодняшнюю сводку происшествий мне на стол!
– Слушаюсь, господин генерал.
– Карту! Благодарю, можете быть свободны, – генерал кивнул адъютанту и склонился над картой. На нее кружочками были нанесены места нападений бандитов. Их обилие показывало, что бандиты уже стали хозяевами в немецком тылу. Снятие крупных войсковых подразделений с маршрута следования на фронт и прочесывание лесов не давало никакого эффекта. Обычно такие операции заканчивались тем, что удавалось повесить заложников или тех, на кого падало подозрение в пособничестве партизанам. Сжигались целые деревни, а партизаны, ухитрившись избежать открытого столкновения, просачивались через цепь облавы и уходили в только что зачищенные районы.
Генерал Шенкендорф задумался.
А что там казаки? Может быть, хватит им прохлаждаться в тылу и бесконечно горланить свои казацкие песни? Пора проверить их в деле!
* * *
Долго не спали казаки, а заливисто хохотали по углам. Снова и снова кто-нибудь просил Толстухина Елиферия рассказать очередную байку.
Было ему чуть за пятьдесят. По меркам молодых казаков – дед. Его все так и звали. Серьезный был человек, обстоятельный. Много чего повидавший на своем веку. Рассказывал о Гражданской войне. В своих рассказах не щадил никого. Ни белых, ни красных. Ни казаков, ни мужиков.
– В первом лагере, в Славуте, нас охраняли не немцы, а казаки. Говорили, что кубанцы. Только врали, наверное. Я одного спрашиваю: «Ты чьих будешь»? А он белюки вылупил и меня вместо ответа – прикладом. День и ночь ходили вдоль проволоки с винтовками.
Елифирий улыбался горько.
– Отличиться хотели. Выслужиться! Так понимаю.
– Немцы на вышках сидели. С пулеметами. Нас не стреляли. Не помню такого случая, чтобы с вышки огонь открывали. А вот казаки в нас стреляли. Будто специально выжидали. Я напраслину не наговариваю – говорю то, что видел и пережил. Подойдет, бывало, пленный к проволоке и палочкой к травинке тянется. Голодали ведь страшно! И травинке душа рада! А тут казак с вентарем: «Стрелять буду!» Пленный ему: «Стреляй! Твою мать! Все одно от голода подыхать!» А самому не верится, что выстрелит. Недавно ведь вместе, в одном окопе сидели! Бах! Глядишь, и отмучился сердечный. Другой охранника по матери: «Что ж ты делаешь, лярва?!» Снова, бах! И еще один дергается в кровище. Так что правильно старики наши говорили: «Страшен не царь, страшен псарь!»
