В блекло-голубом небе застыло беспощадно палящее солнце. Ветер гнал по степи серебряные волны вызревшего ковыля. Горячий, прозрачный воздух поднимался вверх от поблекшей пожухлой травы. Хрипло и протяжно-запаленно свистели сурки.
В мареве горячего дрожащего воздуха словно растворялись коробки полков и эскадронов.
Полковник Григорович на пляшущем жеребце выдвинулся перед строем. Удерживая пляшущего и всхрапывающего коня, туго натянул поводья. Офицерская казачья шашка с вишневым темляком болталась на левом бедре.
Полк, затаив дыхание, ждал команды.
– Поступил приказ идти как на парад. Но парада не будет, идем на смерть! Шашки вон!
Полковник вырвал из ножен клинок. Шашка с визгом описала дугу и замерла острием клинка к низу.
– По-ооооолк, – приподнимаясь на стременах, пропел комполка, – в атаку марш-марш!
Глухо содрогнулась земля, раздавленная множеством копыт. И эскадроны пошли на танки. На смерть!
Командир немецкого танкового корпуса генерал Эберхард Август фон Макензен осматривал в бинокль лежащую перед ним равнину. Всего лишь пара километров отделяла немцев от стремительно несущейся на них казачьей лавы. Через цейссовскую оптику генерал Маккензен видел, как сверкая клинками по бескрайнему полю, прямо на его танки мчатся тысячи всадников. Растянувшись на несколько километров, над степью клубилась пыль. Казалось, что земля дрожит под ударами копыт. Барон фон Макензен опустил бинокль, выдохнул:
– Боже мой! Кто командует этими безумцами? На месте русского командования я бы отдал его под суд!
Командир моторизованной дивизии «Лейб-штандарт “Адольф Гитлер”» обергруппенфюрер СС Йозеф Дитрих рассмеялся:
– Барон, ну что вы, право?.. Зато смотрите, как красиво они идут на смерть. Прямо, как уланы в Польше!
Слева и справа на немецкую колонну с шашками в руках и полной тишине неслись казачьи эскадроны. Конница растягивалась, пытаясь взять в кольцо окружения вражескую мотопехоту. Но это продолжалось только мгновение.
Поморщившись, Маккензен приказал командиру 13-й танковой дивизии уничтожить русских. Генерал Дюверт немедленно развернул вдоль шоссе Покровское – Самбек колонну 93-го моторизованного полка оберст-лейтенанта Штольца. Со стороны развернувшейся немецкой колонны, с лихорадочной поспешностью опорожняя диск за диском, ударил кинжальный огонь десятков пулеметов. Ударили танковые пушки и минометы. Сотни снарядов и мин ударили по казачьей лаве. На полном скаку опрокидывались навзничь кони.
Краем глаза Мишка увидел, как жеребца командира эскадрона сбила какая-то обезумевшая лошадь и капитан Головкин пулей вылетел из седла. Его накрыл копытами следующий ряд лавы, и Мишка услышал дикий нечеловеческий крик. В середине лавы взрывы подняли вверх месиво из тел и комьев земли. Возле тачанок пулеметчики и кучера рубили постромки, а цепи, переломанные кинжальным пулеметным огнем, уже захлебывались в собственной крови. Метались по рыжей от солнца степи испуганные кони.
– Хлопц-ы-ыыыы! Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску уходи… К перелеску, в божину креста мать! – кричал командир полка, привстав на стременах.
Казаки развернули коней и пошли с места в карьер, прижимаясь к гривам, подгоняя лошадей криком и ударами каблуков.
Оскалив зубы, Мишка крикнул Степану:
– За мной держи! – и опустив шашку к земле, пустил коня в сторону от губительного огня.
Одним из недостатков гусениц танка «Панцер-4» было то, что кишки и куски мяса слишком плотно застревали между траками. Экипажи немецких танков блевали, увидев на броне и траках куски человеческих кишок. Это было самым неприятным на войне – чистить гусеницы танков и катки после боя. Чтобы очистить танки от крови, их долго гоняли по неубранному полю, безжалостно вминая в землю колосья и стебли пшеницы.
Почти вся русская конница полегла в той мясорубке. Лишь остатки сотен выметнулись через перелесок на бугор. Мишка увидел, что все еще сжимает рукоять клинка. С трудом, трясущимися руками, вложил его в ножны. Потом остановил лошадь, оглянулся и безотчетно бросил поводья. С бугра далеко виднелась тоскливая степь, на которую опускались вечерние сумерки. По всей степи насколько хватало глаз черной рябью лежали тела порезанных пулеметным огнем и передавленные гусеницами кони и люди. Яркими пятнышками крови рдели донышки кубанок да сиротливо бродили оставшиеся в живых испуганные и раненые кони… Шестнадцать оставшихся в живых всадников рысью уходили на восток. Темная ночь прятала и укрывала их своим одеялом. Скрипели подушки седел, резко и дробно били конские копыта о рыжую вытоптанную землю.
На иссиня-черном небе мерцали далекие звезды. Темнея обкусанным краем, светил украдкой месяц – казачье солнышко.
И крутились в голове у Мишки слова бабаниной песни:
Позади осталась смерть курносая,
Впереди смеется мне раскосое.
Волчье Солнце – Луна,
Волчье Солнце – Луна.
После боя бледный генерал Маккейзен спросил любимчика фюрера, Йозефа Дитриха:
– Ну что, натешились, барон? Получили удовольствие от зрелища?
Командир 13-й танковой дивизии генерал-майор Вальтер Дюверт, командовавший отражением невероятной кавалерийской атаки у станции Кошкино, дождался своего суда. После того страшного боя его каждую ночь неотвязно преследовал один и тот же кошмар. По бескрайней и порыжевшей от солнца степи мчались тысячи оседланных коней. Испуганные кони дико ржали. Громко и страшно кричали и хрипели изувеченные взрывами люди. А за ними гонялись ревущие танки, с черными от крови бортами. Они рычали словно дикие звери, перемалывая гусеницами тела людей с остатками солдатского обмундирования.
* * *
Коней пришлось бросить. Нечем было кормить. Да и приметно было очень на конях. Сменяли в какой то деревне на харчи, картошку и сало. Днем хоронились, отсиживались в лесу да в оврагах. Иногда стучались в избы.
Мишка смотрел на небо – с детства знакомое, блеклое, молочно-голубоватое, горячее летнее небо. По нему шли облака, мелкие, размытые, неясные, такие прозрачные, что сквозь них просвечивала голубизна воздуха. И это огромное поле и это огромное знойное небо взывали в великой тоске, просили помощи у солдат, прячущихся по лесам. И облака шли с запада на восток, словно кто-то невидимый гнал огромное стадо белых овец по русскому небу, захваченному немцами.
А ночью они шли, стараясь нагнать отступающие и огрызающиеся части. И пшеница шумела, кланялась в ноги отступающим бойцам, просила и сама не знала, о чем просить.
– Если бы только мог, не слезьми бы плакал, а кровью! – говорил Мишка. – Собственной кровью – не слезами!
Босой бородатый старик, с мешком на спине, и идущий с ним светлоголовый мальчик, встретившиеся им на пути, молча смотрели на устало бредущих солдат, и невыносим был укор в их застывших глазах – старчески беспомощных у старика, усталых и испуганных у ребенка. Так и остались они стоять, затерявшиеся в огромном мире.
