Шепотом пели уже на испанском.
Resuenan los tambores,
Europa rompe albores,
aligerando nubes
con nuestro caminar.
Con humo de combate
yo retornaré,
con cantos y paisajes
que de allÍ traeré.
Помолчали, вспоминая каждый свое.
– Вы хорошо говорите на испанском, Андрей Петрович.
Рябушинский рассмеялся горько:
– Конечно. Я же не Гриша Кулик, который за год войны в Испании так и не выучил ни одного слова.
– Гриша Кулик?.. Он же генерал Купер? Военный советник командующего Мадридским фронтом Хосе Миаха?
– Он самый. Ни дна ему, ни покрышки.
Костенко хорошо знал Рябушинского и был уверен, что он не побежит с докладом к куму. Поэтому сказал то, что думал:
– Ты знаешь… зайца можно бесконечно учить игре на флейте, но музыкантом он все равно не станет. И конюха тоже можно бесконечно учить военной науке, но полководцем ему не стать. Ни-ко-гда. Ладно, пойдем, вон уже старшина по нашу душу бежит.
Послышался задыхающийся от быстрого бега матерок Скоробогатько.
Всех шестерых подняли на второй этаж, старшина доложил и вышел. Зэки стояли у стены, перед письменным столом начальника лагпункта. Майор Карпов сидел в своем кресле под портретом товарища Сталина и молчал. Он явно не знал, как себя вести. Только что ему доставили срочный пакет с распоряжением срочно подготовить к этапу: Сизова, Костенко, Ясуловича, Мильштейна, Рябушинского, Арсеньева. Одеть по сезону, строго соблюдать соцзаконность.
Шестым чувством старого чекиста Карпов догадывался, что для этих шести подул ветер перемен. Может быть, отыскались высокие покровители, может быть, понадобились для участия в каком-нибудь процессе. В любом случае они вряд ли уже вернутся обратно, и не исключено, что кто-нибудь из них не заедет обратно в свои высокие кабинеты.
Карпов откашлялся, вытер лицо скомканным носовым платком. Несмотря на апрельский холод, в кабинете начальника стояла жара. Снег, налипший на зэковскую обувь, растаял, превратившись в грязные лужицы. Карпов поморщился, его красное обветренное лицо стало почти багровым, запоздало бросил:
– Садитесь, товарищи!
Широким жестом протянул распечатанную коробку «Казбека». Это его вырвавшееся «товарищи», папиросы, уважительное отношение потрясли зэков. Все молчали, не решаясь закурить. Карпов снова откашлялся, вышел из-за стола, стал прохаживаться по кабинету, скрипя хромовыми сапогами.
– Приказано отправить вас всех на Большую землю, оттуда в Москву. Через три часа будет самолет, а сейчас баня. Это все, что я могу вам сказать. Но скажу больше, чем имею право. Думаю, что и вы тоже понадобились Родине, отсюда и такая спешка. На прощанье скажу: не держите на сердце худого, каждый из нас делает свое дело, то, что ему положено по закону. Волк ворует, собака лает, охотник стреляет. Извините, если что-то было не так.
Впервые за последние два года Алексей мылся в бане не торопясь. Он намыливал голову серым хозяйственным мылом и с замиранием в сердце спрашивал себя: «Неужели кончилась проклятая тюремная жизнь?»
Костенко вспомнил свой первый день в лагере. Весь этап тогда сразу загнали в баню. Помывочный зал кишел голыми татуированными телами. Он набрал в таз воды, закрыл глаза, намыливая голову, но когда решил смыть мыло, оказалось, что тазика нет, его уже украли. Хромовые сапоги сперли еще во время этапа. Вспомнил, в пересыльной камере дрался с урками, укравшими его мешок с вещами. Его бы зарезали ночью, если бы через час после драки не выдернули на этап.
В лагере Костенко увидел всю глубину падения человека. Странная проявлялась закономерность: чем храбрее и отчаяннее был человек в прошлой жизни, чем выше он занимал должность, тем тише и боязливее он вел себя в лагере. Люди, которые еще совсем недавно были директорами крупных заводов, военачальниками, партийными руководителями, ломались, не выдержав голода и непосильной работы. Некоторые начинали шестерить уркам, стирали им белье, вкалывали за них на повале. И ругались, дрались между собой, отстаивая свои партийные догмы, доказывая преданность коммунистическим идеалам. Это было страшно: голодные и усталые люди, сидя и лежа на вонючих от мочи матрасах, яростно спорили о том, кто из них более предан революции, забывая о том, что они все обречены на одинаковую судьбу.
Секретарь Выборгского райкома комсомола Горюнов, опущенный еще на пересылке и окрещенный женским именем Ленка, сипел, брызгая слюной откуда-то из дальнего петушиного угла:
– Партия не допустит того, чтобы мы, ее верные бойцы, оставались в стороне при обострении классовой борьбы. Мы виноваты перед ней тем, что либеральничали с троцкистскими выблядками, вместо того чтобы каленым железом выжечь этот гнойник на своем теле.
Блатные, наигравшись в карты, хохотали, наблюдая этот театр, мужики храпели, наработавшись и намаявшись за день. Старый вор Миша Крендель смотрел на происходящее поверх своих очков и укоризненно качал головой:
– Что делают революционеры проклятые?! Довели до ручки Россию-матушку, теперь вот уже педерасты рвутся к власти и кричат: «Мало мы вашей кровушки попили, хотим поболе».
Алексей Костенко не принимал участия в этих словесных баталиях. Он хотел только одного – не опуститься до уровня Горюнова, не стать шестеркой, а если суждено, то принять смерть достойно.
Выйдя в предбанник, они переоделись в новое белье, чистое солдатское обмундирование, валенки, полушубки. Всем выдали по пачке папирос. До аэродрома их везли в холодном грузовике, с натянутым тентом. В кабине машины сидел незнакомый лейтенант с хмурым обветренным лицом. В кузове по краям бортов уселись двое красноармейцев, с винтовками.
– Ну вот, только вышли за ворота, и уже опять охрана, – невесело заметил Мильштейн.
– А кто тебе сказал, что ты вышел из лагеря, – тут же сцепился с ним Арсеньев. – Вся наша жизнь как раз и есть настоящий лагерь, сначала детский сад, потом школа, армия, тюрьма… Везде ходим строем, по команде голосуем за и против.
Комдив Рябушинский не дал разгореться спору, властно приказал:
– А ну прекратить разговорчики, а то из-за ваших языков все сейчас обратно по своим баракам пойдем, разбазарились, как бабы.
Все точно по команде потянулись за папиросами. Красноармейцы не обращали на них внимания. Один дремал, подняв воротник полушубка и зажав между ног винтовку, другой чему-то улыбался, глядя на убегающую из-под машины заснеженную дорогу.
На аэродроме их уже ждал военный транспортный самолет, несколько красноармейцев грузили в него какие-то ящики. Хмурый лейтенант передал пакет с документами капитану госбезопасности, наблюдавшему за погрузкой. Козырнув, лейтенант укатил на доставившем их грузовике. В самолет кроме них забрались двое солдат, но уже не с винтовками, а с автоматами, капитан, принявший дела, и моложавый майор, который, судя по всему, был здесь старшим. Все расселись на ящиках. В самолете воняло бензином, и одного из солдат постоянно укачивало. Зеленый от подступающей тошноты, он сглатывал набегающую слюну, опасливо косясь в сторону майора. Завернувшись в полушубок и привалившись к вибрирующей стенке самолета, Костенко задремал, не обращая внимания на болтанку и воздушные ямы. Потом была дозаправка горючим на каком-то заснеженном аэродроме. Снова ровный и монотонный гул моторов.
