Старый усатый казак, с крупным носом и вислыми усами, привезший трупы, перекрестился троекратно, покачал головой:
– Ну вот и все, отмаялись хлопцы. Теперича ничего им не нать, ни землицы, ни свободы.
Во дворе эскадронные лошади жевали сено. К гумну подходили казаки. Вытирали замокревшие глаза рукавами шинелей, словно стесняясь своей слабости, кривились и тут же отводили глаза.
Нелепо смотрелось яркое солнышко на блекло-синем небе.
Погибших сложили на покрытые грязью телеги. Рыжий широкогрудый жеребец, запряженный в головную подводу, все время всхрапывал, до отказа вытянув на недоуздке голову, вздрагивая и прядая ушами. Маленький белобрысый казак с безбровым детским лицом удерживал его за узду. На нем была короткая немецкая шинель, а на голове – мохнатая черная папаха.
В партизанском обозе нашли более ста комплектов немецкого обмундирования.
После ночлега, утром следующего дня казаки выступили в Могилев. Через три дня хоронили погибших. На площади развернутым фронтом выстроились две сотни. Тут же были и те, кто согласился служить в казачьем батальоне.
На земле стояли струганные сосновые гробы. Они были усыпаны венками и цветами, на каждый положили казачью папаху.
– Смирно! – скомандовал Мудров и, вскинув руку к козырьку, шагнул навстречу майору Кононову. Хотел отрапортовать по всей форме, но Кононов сказал негромко:
– Отставить!
Все ждали от него каких-то высоких, торжественных слов, но он, повернувшись к строю лицом, сказал просто и незамысловато:
– Родные мои… казаки!.. Братья! Я горжусь, что командую вами. Три дня назад двадцать шесть наших товарищев погибли в борьбе за светлое будущее нашей Отчизны. – Кононов прошелся вдоль строя, заглянул каждому казаку в глаза. Кажется, что заглянул в самую душу. – Двадцать шесть, – сказал с расстановкой, – двадцать шесть… И где-то на Дону, на Кубани, Тереке заломят руки матери, завоют жонки, заплачут дети. Но, несмотря на их гибель… – Было холодно, ветер перехватывал дыхание. Кононов закашлялся. – …несмотря на их гибель, мы не сдадимся. Мы не будем задавать себе и другим один и тот же вопрос, почему мы, русские, стреляем в русских. Потому что знаем, мы стреляем не в людей, мы стреляем в жестокую людоедскую систему, которая погубила наших отцов, пыталась сделать нас рабами.
Казаки слушали с напряженным вниманием.
– Пусть будет пролито еще много крови. Пусть мы будем терять боевых друзей, но рано или поздно знамя нашей победы взовьется над нашей Отчизной! У нас нет выбора! Но лучше погибнуть в бою, чем в сталинском лагере. Вечная память нашим погибшим друзьям! Мы не забудем их подвиг. Сегодняшний день 28 октября отныне будет считаться днем боевого крещения нашего казачьего батальона. Слава казакам!
В селе зазвонил тяжелый колокол.
– Бум-бум!
Вслед за ним зачастил легкий, тонкоголосый. Печальные медные вздохи разносились по округе.
Вышел местный батюшка. Под золотой ризой у него была надета телогрейка, и потому твердая риза сидела мешком. Священник перекрестился, перекрестил людей.
– Во имя отца и сына и святого духа.
Толпа поклонилась, вздохнула, замахала руками. Отпевание началось.
– Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.
Жители плакали, клали земные поклоны. Батюшка служил не торопясь, молитвы читал внятно, с чувством. Старики и старухи, стосковавшиеся по церкви, стояли довольные, с ласковыми, прояснившимися глазами. Скорбными, дрожащими вздохами падали в сердце толпы слова молитвы.
– И сотвори им в-е-е-чную па-а-а-а-мять!
Люди крестились, всхлипывали:
– Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.
Гробы поставили на телеги. Похоронная процессия тронулась. Скрипели колеса подвод. Неслись над Могилевом траурные звуки похоронных мелодий, взлетая ввысь и опадая щемящей тоской. Сверкала медь оркестра, блестела позолота на парчовой поповской ризе.
Возле деревянной церкви свернули на боковую улицу, с заборами из жердей и почерневшего от дождя штакетника. Улица была мглистая от осенней сырости, серая. На земле лежали грязные листья, раздавленные сапогами. Вскоре оказались на окраине. Здесь деревянные дома вросли в землю. Над крышами торчали черные от сажи печные трубы. К плачущим от дождя стеклам прижимались носы горожан. Тянулась серая, грязная дорога. Лошади с каждым шагом привычно качали мордами, точно думали вслух. Шедшие за ними казаки привычно и обреченно месили грязь. За огородами стояла небольшая березовая роща. Напротив – бугор кладбища.
Перед кладбищенскими воротами стояли две рябины с качающимися от ветра багряными гроздьями. Меж березовых стволов неброско мелькнули деревянные кресты, синичка, чистящая клювик о деревянный крест, на котором дожди и время стерли надпись.
Гулко застучали молотки, забивая гвозди в крышки гробов, намертво спаивая ее с основанием. Заскрипели веревки, и, покачиваясь из стороны в сторону, задевая за края могилы, гробы стали медленно опускаться на дно. Ямы, в которые опускали гробы, были полны воды, к крышкам гробов прилипли опавшие желтые листья.
Несколько комьев земли шлепнулись на крышки гробов.
Прогремел прощальный винтовочный залп.
Казаки крестились, выходя с кладбища. Покосившиеся кресты тянули им вслед свои деревянные руки, словно о чем-то просили живых людей.
* * *
Утро 22 июня 1941 года перевернуло устоявшийся мир.
Через несколько месяцев Сергея Муренцова призвали в армию. Странно, но он вроде как даже обрадовался этому. Муренцов скинул с себя личину чеховского интеллигента, сбрил бородку, и оказалось, что его руки по-прежнему помнят тяжесть винтовки, как и прежде, он с закрытыми глазами мог разобрать и собрать пулемет, подняться в атаку. После краткосрочной подготовки он получил звание младшего лейтенанта, и в конце июля 1942 года вновь сформированную дивизию бросили под Ржев.
Гудериановские танковые клинья рвали линию советской обороны. Части Красной армии, потеряв штабы управления, обозы и расстреляв боеприпасы, отчаянно пытались выбраться из котлов, не зная, что линия фронта с каждым днем все дальше и дальше откатывается на восток.
Горела выжженная солнцем земля, над колоннами бредущих войск нескончаемой армадой шли бомбардировщики с крестами на фюзеляжах.
По обочинам дорог тянулись ряды огромных воронок с ровными краями, будто их вырезали в земле. Погибших хоронили тут же. По приказу политрука бойцы собирали красноармейские книжки убитых, потом стаскивали мертвые тела в воронки и слегка присыпали их выжженной, сухой землей. Картины разгрома и разрушений нередко тянулись километров на десять-пятнадцать.
У какого-то села на их колонну опять налетели самолеты. В воздух полетели изувеченные тела и винтовки. После шквала огня сложно было разобрать, кто живой и кто мертвый. Контуженый, оглохший Муренцов долго лежал в воронке, присыпанный землей, сжимая руками звенящую чугунную голову. Полк, посчитав его погибшим, ушел дальше. Потом он очнулся, пополз. Инстинкт самосохранения, все рефлексы кричали, что нужно как можно скорее оказаться подальше от этого места, от воронок, от мертвых тел, убежать, уползти, неважно куда – в кромешную темноту, в неизвестность. Муренцов полз очень медленно, с перерывами. Сознание мутнело и покидало его, потом вновь возвращалось. У проселочной дороги он наткнулся на отступающих артиллеристов. Уцепившись за лафет пушки, побрел вместе с ними.
