– Давай, излагай ощущения.
– Лежат где-нибудь, в таком же ровике. – Смирнов кивнул назад, где в серой пелене дождя недавно истаяли чёрные глыбы сосен. – Те, которые в деревне, постараются теперь и нас отсюда не выпустить.
– Ты думаешь, мы представляем для них какой-либо интерес? Вряд ли они даже знают, что мы – разведка.
– А если мы их недооцениваем?
– Тогда вся надежда на Алёхина. Они не знают, сколько нас было. Алёхин должен уйти. Погони вроде не было. Зря мы поторопились. Надо было подождать на той стороне оврага, прикрыть Алёхина. Или послать по более сложному маршруту. А он попёрся напрямик…
– Об Алёхине не волнуйся. Он дойдёт.
– Если он дойдёт, то половина задания уже выполнена.
– Мы ещё не знаем, на кого напоролись.
Они шли гуськом: Воронцов – Смирнов – Селиванов. Пристально всматривались в хмурое пространство, приглушённое и будто прижатое к земле холодным дождём. Далеко позади загрохотало, будто окаменелый холодный лес задвигался, заходил, передвигая свои тяжёлые глыбы. «Нет, это не гранаты, – определил Воронцов, – это – артиллерия. Только бы дошёл Алёхин и доложил обо всём, что они успели узнать…»
Канонада усиливалась с каждым мгновением, наполняя лес своим вздрагивающим, вибрирующим гулом. Они остановились, затаили дыхание, слушали.
– Что-то там заварилось серьёзное.
– Что, что… – Смирнов поправил рюкзак и, не глядя на товарищей, сказал: – Опять на Берлин пошли. Мало вчерашней крови. Ночью свежая пришла, вот и погнали.
Воронцов придавил губой накопившуюся в уголке рта каплю, почувствовал её солоноватый вкус и подумал о том, что капля дождя, только что растаявшая на его губах, уже стала частью его самого, что даже когда она была просто каплей и существовала, казалось бы, сама по себе, она уже имела его запах и вкус. «В природе всё так: то, что прикасается к человеку или к чему прикасается он сам, становится частью человека. Так можно очеловечить весь мир. Как это здорово! Но делать всё надо чрезвычайно осторожно. Потому что прикосновение разрушением не очеловечивает, а только губит и природу, и самого человека. А может, всё обстоит вовсе и не так? Может, – думал он, – природа сильнее, и, прикасаясь к ней, человек становится частью её самой?» Он вспомнил другую каплю, которую увидел за траншеей, когда возвращался во взвод из обоза окруженцев после разговора с ездовым. Та была другой, удивительной, серебряной. И дрожала она, как живая. Как его душа. «Надо было слизнуть её, – подумал Воронцов. – Тогда бы она стала частью меня. Или бы я стал её частью…» Она сияла на жёлтом листе, отражая всё окрестное пространство, целый мир, всю довоенную жизнь вместе с ним, Воронцовым, тоже, в общем-то, невоенным человеком и понимавшим в войне, как оказалось, совсем иное, и вместе с его товарищами, погибшими здесь, на Извери и Угре, и ещё живыми. «Всё исчезает с этой земли очень легко. Человек может только вскрикнуть перед смертью. Потом его засыплют землёй, скроют из видимого пространства, прикопав где-нибудь в воронке, и уже нет его на поверхности земли среди живых. Как просто всё это и жестоко», – думал он.
Шинели на курсантах стали промокать, одеревенели, отяжелели. Воронцов поднял воротник и вскоре почувствовал, что холодное и жёсткое сукно натирает шею. Он расстегнул крючок и верхнюю пуговицу. Так стало холоднее, но шею больше не натирало. Дождь накатывал волнами, мелкой пылью накрывал деревья, почерневшие будылья бурьяна и крапивы и их, курсантов, бредущих гуськом в этом кромешном сером пространстве.
Вскоре они набрели на тырло. Сосновые столбы с отпавшей корой, такие же старые берёзовые и осиновые жерди, перевязанные свежими ивовыми жгутами. Тырло, видать, подновили весной, перед самой войной. Вытоптанная, ископыченная до ям земля с лепёшками застарелого навоза. Летняя колхозная дойка. В углу тырла, притулившись к сухому дереву, чтобы не рухнуть, стоял навес. Под навесом беспорядочно свалены какие-то ящики, несколько ржавых вёдер и грязная ветошь.
Смирнов передёрнул плечами и с надеждой окликнул шедшего впереди Воронцова:
– Делать нечего, придётся сделать привал здесь. Собачий холод. Хоть обсохнем немного. А, Сань? Да и до Угры тут, видимо, рукой подать.
Дождь с каски капал на воротник шинели, просачивался через рыхлое мокрое сукно и холодной струйкой стекал между лопаток. Струйка с каждым шагом становилась всё холоднее и холоднее.
– В траншее сейчас тоже не мёд, – буркнул Селиванов, всё время молча шагавший позади, немного отстав, – так приказал Воронцов.
– Германам вон всё нипочём, – отозвался Смирнов, замедлив шаг и явно не желая идти дальше. – И в дождь, гады, прут. А после боя горячий кофей из термосов пьют.
– У них техника. Они – в танках, бронемашинах. Им за шиворот не каплет. А тут… – Селиванов подошёл к ним. – Ты, Смирнов, прав, тут и портянки просушим.
– Хватит вам трепаться, – сказал Воронцов. Он понял, что Смирнов и Селиванов ждут его решения. – Слышите, что там творится?
– Сань, – не выдержал Смирнов, – когда тебя командиром назначили, ты сразу стал хуже Гаврилова. Тот хоть по делу орёт…
– А я вообще не ору.
– Да. Но хочешь продемонстрировать своё превосходство. У тебя даже на спине написано: я – командир, а вы будете делать то, что я скажу.
– У тебя плохое зрение, – сказал Воронцов. – У меня на спине написано: привал.
Место было слишком приметным. Воронцова беспокоила именно эта открытость места, где они могли стать слишком лёгкой мишенью для противника, если он следит за их передвижением. Но когда он увидел в углу тырла навес, ноги сами понесли его туда, на тот квадратик сухого пространства, не пронизанного дождём, где сверху не капало, а под ногами не чавкало и не сопело. Шинель превратилась в холодный склеп, но всё же именно она удерживала тепло. «Хорошо, что не промокла повязка», – думал он. Но рана от холода начала ныть. В какое-то мгновение в глубине его души, которая, казалось, тоже начала промокать и замерзать на пронизывающем ветру, шевельнулось: «Сейчас бы уже в Подольске был, в госпитале, в тепле…» Из этого липкого состояния его вывел голос неунывающего Смирнова. Как хорошо, что он рядом!
– Ящики, командир. Совсем сухие. Хоть на лучины коли. Береста вот… А давайте, братцы, костерок сголомаздаем! Вот и кирпичики тут имеются. Что тут скажешь, полевая походная кухня в разобранном виде… – И Смирнов вытащил из кучи хлама две кирпичины, разложил их и начал складывать между ними мелкие щепочки. – Тушёнку разогреем, кипяточку поставим. Тушёнка – халявная. Вода вон тоже дармовая. Это, конечно, будет не кофе из термоса, но и не вода из лужи. Так что, ребята, наша жизнь хоть и дала ощутимую трещину, но ещё не раскололась пополам.
Смирнов собирается разжечь костёр. Костёр… Какой, к чертям, у немцев под носом костёр? Смирнов самоуправствует. Нельзя ему позволять разжигать костёр… Но у Воронцова уже не было сил отказать и своим товарищам, да и себе тоже, в возможности хоть немного посидеть в сухом, погреться, может, даже и просушиться хоть как-то.
