Когда уходили, Гаврилов спросил его:
– Как же ты пойдёшь – с этим? – И кивнул на плечо.
– Ничего. Заживёт помаленьку. Петров обработал рану, сделал перевязку. Вернусь к следующей перевязке. А там… – И он не осмелился признаться в том, что его, возможно, отправят в Подольск, в госпиталь.
– До встречи. Не знаю, свидимся ли. Нам, видать, опять вперёд. Пополнение вон пришло.
– Прощай, Гаврилов. – Они обнялись.
– Погоди-ка. На вот тебе. Вернёшься, отдашь. – И Гаврилов снял с себя трофейный бинокль и сунул его в руки Воронцову. – Тебе он нужнее.
Тушёнку, по тяжёлой килограммовой банке на каждого, и сухари они получили у старшины и рассовали по вещмешкам.
– Слушай, Сёмин, – завязался вдруг Смирнов разговор с кашеваром, – а тушёнку ты сегодня в котёл какую положил, свиную или говяжью?
Сёмин захлопнул крышку дымящегося котла, разгладил желтоватые, будто пересыпанные речным песком, прокуренные усы, сунул руку под заношенный фартук, в котором он и закладку делал, и дрова колол, и для начала разговора достал алюминиевый портсигар. Пожилой десантник Сёмин кашеварил чуть больше суток, но в отряде его уже уважали все.
– А какая тебе разница, сержант?
– Есть разница. – Смирнов нахмурился и потыкал ложкой в дно котелка. – Так всё же – какая?
– Ну… свиная, – развёл руками кашевар. – Разве не видно? С жирком, наваристая. Свиная тушёнка. Может, тебе добавки положить?
– С добавкой погоди. Так, свиная… – Смирнов снова потыкал в котелке. – А кто это был, боровок или свинка? А, Сёмин?
Кашевар усмехнулся. Он вдруг понял, что его нахально разыгрывает этот шустрый сержант из шестой курсантской роты, слывший балагуром и похабником. Он сделал глубокую затяжку и сказал:
– Ну, свинка, трепач. Свинка была. Видишь, мясо нежное, хорошее. – И вдруг побагровел лицом. – Вот доложу вашему комиссару, что личный состав разлагаешь всякими такими разговорчиками…
– Стоп-стоп! Ты от дела не уводи. А свинка та была опоросная или, так сказать, девица, не ведавшая греха?
– Пошёл ты к чёрту! Нашёл время трепаться. Ешь давай. Да похваливай. Разбирать он будет, в банке, девица или опоросная… А ещё на командира учится…
– Не могу, – схватился за живот Смирнов. – Не могу есть. Воронцов, а ты должен доложить об этом капитану Старчаку. Пусть разберутся, что тут в наших тылах происходит.
– А что тут происходит? – Сёмин насторожился и даже загасил сигарету и сунул её обратно в портсигар. – У меня на кухне полный порядок.
– Какой тут у тебя порядок, не знаю. Пускай начальство проверяет твой порядок. А есть эту кашу я больше не могу.
– Чем же она тебе не нравится?
– Я уже своё слово сказал.
Наступило молчание. Длилось оно, может, с минуту. Даже Алёхин с Селивановым прекратили стучать ложками и, будто сговорившись, уставились на кашевара. Вот эта-то немая сцена, должно быть, и добила Сёмина.
– Да подавись ты! – И Сёмин рывком опрокинул ящик, из которого выкатились три килограммовые банки, густо смазанные солидолом. – На, окаянный! Можно подумать, что за всю роту воевать отправляешься!
– Говядина? – подчёркнуто спокойным тоном спросил Смирнов.
– Да, трепач, говядина! Тёлочка! Целкой при жизни была! Как раз на твой вкус, чтоб ты провалился!
– Дурак, мы в разведку идём.
– Ну и что!
– А то, что сейчас скажу командиру, чтобы и тебя прикомандировал к нам, и закончатся твои хлебные дни на этом участке фронта.
– Ну и иди! Испугал! Один ты у нас тут такой храбрый! Я, может, в разведку побольше твоего походил. Забирай банки, сопляк!
Смирнов взял свой котелок, отставленный было в сторону, вытащил из-за голенища ялового сапога ложку, обдул её со всех сторон и как ни в чём ни бывало спокойно принялся за недоеденную кашу. Ел он теперь не спеша, задумчиво. И, выскоблив наконец все закраинки, сказал:
– Хороша хлеб-соль, да всё корочки… Селиванов, прибери-ка гостинец.
Селиванов продолжал сидеть неподвижно.
– Бери-бери. Не всё ж Сёмину наш паёк на трофейные сигареты выменивать. Пускай и морщаночку потянет.
Курсанты смотрели на эти три банки, припрятанные кашеваром Сёминым, и думали о том, что ведь это то, что предназначалось Краснову, Близнюку, лейтенанту Братову, второму и третьему отделениям второго взвода, из которых уцелели только они четверо, и всем их товарищам, которые остались за Изверью и которым уже не понадобятся больше ни котелки, ни ложки, ни эти банки…
Чтобы прекратить нелепую сцену, Воронцов, всё это время молча смотревший в поле, сказал:
– Пора выступать. Всем сложить котелки в вещмешки и попрыгать.
Курсанты, не глядя друг на друга, начали торопливо укладываться, и через минуту они уже уходили в сторону поймы, двигаясь гуськом и стараясь попадать в след идущего впереди, чтобы не оставлять после себя тропу.
Смирнов шёл замыкающим.
Прошли мимо огородов, миновали край поля, углубились в перелесок и сразу повернули на юг. Перелесок был исхлёстан коровьими стёжками. Пахло близким жильём, ригами, грибами и прелой листвой. Так пахла его, Саньки Воронцова, беспечное детство и юность. Так пахли окрестности его родного села и пойма речки Ветлицы. Этот запах настолько наполнил его и разволновал, что казалось, вот сейчас, за теми тремя орешинами и берёзовыми сростками, откроется знакомая чистина – и деревенский пастух, хромой дед Степанец выгонит на лесную поляну стадо коров и сам выйдет следом, повелительно щёлкнет кнутом, матернётся для порядка и попросит закурить.
Первую деревню обошли стороной. Километра через три-четыре перебрались через ручей и стали подниматься в гору. Начался сосняк. Чем выше поднимались, тем реже стояли сосны. С вершины холма, куда Воронцов добрался ползком, в бинокль Гаврилова хорошо просматривалась окрестность: река внизу, которая казалась здесь значительно шире, берег, обрамлённый камышом, будто жёлтой шёлковой лентой, большое село на той стороне, приземистые хаты под ракитами, бани у самой воды, к ним от усадеб чёрные жилки стёжек, правее переезд, песчаные, будто промытые, белёсые колеи, коса мытого галечника, несколько валунов на отмели и на берегу.
Воронцов поднял руку и сполз вниз. Они остановились на склоне, залегли. Прислушались. В селе вяло, нехотя брехали собаки. Кричали петухи. Людей на улице не видать. Тихо, мирно. Всё свидетельствовало о том, что война сюда ещё не заходила.
– Надо побывать там, произвести разведку.
Воронцов обернулся. Курсанты молча смотрели на него. Вот и наступил для него, курсанта Воронцова, тот момент, когда он должен отдать свой первый приказ. В дозор. В село. Кого?
– Алёхин. Пойдёшь ты. Чего молчишь?
– Я готов, – отозвался Алёхин.
