– Что-то не слыхать.
– Теперь пойдут с разведкой. Вот что хреново.
Комбат Базыленко снова поднёс к глазам бинокль, и некоторое время видны были только его бугристые от напряжения бледные скулы и подбородок, перехваченный узким ремешком каски. Ветер колыхал полы его шинели, гнал по дорожному покрытию сухие разноцветные листья, и странно было видеть эту обыденно шуршащую осеннюю листву под ногами одиноко стоящего на пустынной дороге человека. Потому что человек этот был воин. И все здесь были воины, за двое суток почти непрерывных боёв с одинаковым хладнокровием научившиеся и убивать, и умирать. Вот и теперь он стоял и караулил врага. Жадно поджидал его, чтобы поразить сразу же, как только тот появится. Его новая позиция была открытой, не защищённой ни окопом, ни бруствером. Но он имел главное преимущество, которым и готовился воспользоваться снова: дерзко, точно и неожиданно ударить первым, нанести своим коротким ударом как можно больший урон и уйти, пока неприятель не пришёл в себя и не открыл ответный прицельный огонь.
Воронцов и Гаврилов залегли метрах в ста правее орудия. Приготовили автоматы. Рядом Иван Макуха и его второй номер торопливо отрывали окоп.
В тылу тяжело, с раскатом, ухнуло.
А впереди появились танки. Они шли колонной. Взрёвывали моторами, обходили воронки. Видимо, опасались мин. Затаившегося орудия пока не заметили. Да и не было ещё такого, чтобы отступающие устраивали им засаду на каждом километре. Обычно всё происходило так: концентрированным ударом после массированного налёта авиации они прорывали противотанковую оборону русских, расположенную, как правило, линейно, и дальше продвигались свободно, даже не ожидая подхода пехоты, покуда хватало в баках горючего.
Здесь, за Юхновом, они не обнаружили линейной обороны. Три капитана и два старших лейтенанта РККА организовали подвижную оборону, располагая орудийные расчёты вдоль дороги уступами, при этом тщательно маскируя их и обеспечивая пути отхода.
Комбат Базыленко стоял у орудийного щита. Первый выстрел должен определить характер боя. В скоротечном бою пристрелочных быть не должно. Каждый выстрел – в цель. Иначе целью станешь сам. В голове колонны двигалсяT-IVс приземистой башней и коротким стволом.
– Так, ребята, надо его развернуть. Осколочным – заряжай! – отдал он неожиданную команду.
Снаряд заменили.
– По первому основному… Угломер двадцать-десять… Огонь!
Выстрел! Орудие подпрыгнуло. Передний танк повернул вправо, резко развернулся и так же резко остановился, перегородив шоссе. С брони посыпались солдаты. Базыленко наблюдал за результатом выстрела в бинокль: взрывом фугасного снаряда сорвало гусеницу. Теперь осталось добить его точным выстрелом в бок. Стоит как манекен, промахнуться просто невозможно. Но башня его начала вдруг вращаться, разворачивая в их строну короткий хобот орудия.
– Бронебойный! Живо!
Дымящаяся гильза выскользнула из казённика, и курсант натренированным точным движением дослал туда новый снаряд. Замок мягко захлопнулся. Замковый отскочил в сторону. Выстрел! И:
– Есть!
– Товарищ капитан, мы его уделали!
– Горит, герман проклятый!
Горел уже второй танк. Третий, освободившись от десанта, перебрался через придорожный кювет и на большой скорости шёл прямо на артиллерийскую позицию. Базыленко на этот раз сам стал к панораме. Выстрел! И танк загорелся. Тем временем Т-IVобнаружил признаки жизни. Несмотря на то, что из откинутого люка его вытягивало бурый дым, который с каждым мгновением становился всё гуще, он начал разворачивать башню и наводить орудие.
– Сейчас накроет! – закричал замковый, с ужасом выглядывая из-за орудийного щита.
– Бронебойный! – ровным голосом командовал комбат. – Огонь!
Болванка ушла в глубину дорожной просеки, в смрадный дым, в железный лязг и вопли войны, в хрупкое золото осени. Молнией вспыхнул и тут же погас её стремительный, мгновенный след. И T-IV, одной гусеницей провалившийся в кювет, а другую размотавший по обочине шоссе, вздрогнул и сразу осел, будто попавший на рогатину зверь. Он так и не успел сделать доворот башни и выстрелить. Танк сразу окутало дымом, и в люк выбросилось высокое ветвистое пламя.
Заработали пулемёты. Немцы, атаковавшие густой беспорядочной цепью, оставшись без поддержки танков, залегли. Но вскоре залёгшие начали волнами перекатываться вперёд. Над головами курсантов засвистели пули.
– Осколочный! Огонь!
Чёрные кусты взрывов начали вспарывать землю в окрестном березняке, откуда по-прежнему пыталась атаковать пехота. В какое-то мгновение цепи были прижаты к земле артиллерийским и пулемётным огнём. Но вскоре снова появились на дороге и в березняке, теперь уже так близко, что курсанты хорошо видели их лица, распахнутые шинели и прыгающие в руках автоматы.
– Уходим! – крикнул комбат. – Орудие – на передок! Машину! Полковников! Сомов! Живо!
Макуха сделал ещё одну очередь, полоснул по серо-зелёным фигурам, мелькающим в дыму и копоти. Немецкая цепь перекатывалась, обступала. Вот она вырвалась из полосы разрывов артиллерийских снарядов и начала стремительно приближаться.
– Воронцов! А ну-ка, помоги! – крикнул Макуха и вскочил на ноги.
Они подхватили пулемёт и поволокли его к дороге, к машинам, уже подошедшим к позициям артиллеристов. Пули щёлкали по берёзам, срубали куски коры, рыскали вокруг, искали живое. Воронцов старался пониже пригнуть голову и не оглядываться назад. Быстрее! Быстрее! Немцы, наблюдая их поспешный бег и поняв, что оборона перед ними слабая и немногочисленная, стали обходить с флангов. В лесу слышались их крики. Другие осмелели и выскакивали на шоссе, стреляли с колена из винтовок и автоматов. И Воронцов, втянув голову в плечи, изо всех сил тащил тяжёлый пулемёт. Ему казалось, что пуля, если сегодня она попадёт в него, то непременно в голову. Автомат с пустым рожком больно колотил по спине. Пули стали посвистывать гуще и ближе. И вот одна из них прошила полу шинели, а другая задела предплечье. Воронцов придерживал пулемёт за горячий кожух и едва не выронил его, когда руку вдруг обожгло. Ну вот, ранен… Ранен по-настоящему. Пулей. В бою. И почему-то не в голову. «Слава богу, что не в голову», – подумал он и посмотрел на маленькое отверстие в рукаве. Как будто за гвоздь зацепился… По руке потекло тёплое, закапало на кожух. Кровь показалась Воронцову необычно чёрной и густой. Такой он у себя никогда не видел и потому смотрел на неё, как на чужую.
– Воронцов, ты же ранен!
– Попало…
Он поднял глаза, свет в них уже мутился, деформировался, становился липким, навязчивым… Попытался отмахнуться, но увидел небритое спасительное лицо Гаврилова, оскал его распахнутого рта, что-то говорившего ему. «Гаврилов… Я ранен, Гаврилов! Что мне делать? Хорошо, что рядом Гаврилов…»
– Кость задело? – наконец услышал Воронцов голос помкомвзвода.
– Кажись, нет. Немеет…
