Всё в стране пытались привести к прусскому знаменателю, всё переустраивалось по иноземному образцу. Даже мосты и будки были, как вспоминал А. С. Шишков, «крашены пёстрой краской» – точь-в-точь как в Пруссии.
О реакции на павловские реформы русских офицеров расскажет служивший в те годы А. С. Пашкевич, который «на своей шкуре» перенёс скороспелые преобразования первых же недель царствования Павла: «Прекрасные наши мундиры, украшающие и открывающие человека во всей природной его стройности, заменили каким-то нескладным мешком, делающим и самого прекрасного мужчину безобразным привидением; оный состоял из тёмнозелёного толстого мундира с лацканами, отложным воротником и разрезными обшлагами кирпичного цвета и белыми пуговицами; длинного камзола и короткого нижнего платья самого жёлтого цвета. Головы наши спереди остригли под гребёнку, облили вонючим салом; к вискам привесили огромные пукли, аршинную косу прикрутили вплоть к затылку и осыпали мукою; шляпу дали с широкими городами серебряным галуном, такою же большою петлицею и с чёрным бантом; «…»; фланелевый чёрный галстук в два пальца шириною перетягивал наши шеи до самой невозможности. Ноги наши обули в курносые смазные башмаки и стянули за коленами чёрными суконными штиблетами с красными вдоль всей ноги пуговицами; вместо булатной, висящей на бедре сабли, наносящей врагу страх, воткнули в фалды наши по железной спичке, удобной только перегонять мышей из житницы в житницу, а не защищать жизнь свою. «…» В таком карикатурном наряде я не смог равнодушно видеть себя в зеркале и от доброго сердца захохотал, несмотря на головную боль, происходящую от стянутия волос, вонючего сала и от крепко стянутой галстуком шеи». Таких свидетельств немало. Армия павловских реформ не приняла. Ведь с натёртыми салом головами нужно было не только дефилировать перед императором и высшим светом в столице, но и воевать, и служить в отдалённых областях России, ходить походами, проводить учения… Суворов понимал, что таким образом сводится на нет весь опыт переустройства армии Екатерининской эпохи, который значительно повысил боеспособность русского воинства. И старался, пока это возможно, отстаивать свою правоту, не избежав эмоциональных перехлёстов. Теперь он вспоминал о Потёмкине только ностальгически: князь Таврический писал когда-то: «Завиваться, пудриться, плесть косу – солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всякий должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдата должен быть таков, что встал – и готов. Если б можно было счесть, сколько выдано в полках за щегольство палок и сколько храбрых душ пошло от сего на тот свет!» – под этими словами полудержавного властелина Суворов готов был подписаться. При Павле Потёмкина проклинали.
Дискуссия полководца и императора продолжалась недолго. В январе 1797 года Павел предоставил Суворову последний шанс личным письмом: «С удивлением вижу я, что вы без дозволения моего отпускаете офицеров в отпуск, и для того надеюсь я, что сие будет в последний раз. Не меньше удивляюсь я, почему вы входите в распоряжение команд, прося предоставить сие мне… Рекомендую во всём поступать по уставу». По традиции, фельдмаршал должен был смириться, покаяться, но Суворов считал этот устав «найденным в углу развалин древнего замка на пергаменте, изъеденном мышами». В письме Хвостову Суворов обнаружил невиданную запальчивость: император затронул самую заветную струну в душе полководца, крепко обидел старого солдата. Вот и Суворов писал как никогда резко: «Государь лучше Штейнвера не видал. Я – лучше прусского покойного великого короля: я, милостью Божиего, баталии не проигрывал». Эти слова дошли до государя – конечно, помимо воли Хвостова. Павел чувствовал разочарование: «Удивляемся, что Вы, кого мы почитали из первых ко исполнению воли нашей, остаётесь последними». По этому известному высказыванию видно, что изначальное уважение Павла к суворовским сединам имело место быть.
Кто испуган, тот побежден наполовину.
У страха глаза велики,
один за десятерых покажется.
А. В. Суворов
Суворов резко критиковал павловский «Опыт полевого воинского искусства», заимствованный из книги «Тактика или дисциплина по новым прусским уставам» (1767). Старый фельдмаршал называл этот «Опыт» «воинской расстройкой». Сначала Павел практиковал положения «Опыта…» в гатчинских войсках, а взошедши на престол превратил эту книгу в «Записной устав о полевой пехотной службе». В «тактических классах» приглашённые прусские офицеры обучали русских коллег новому строю. Тяжко было сносить такие унижения, покорители Измаила и Праги морщились, подчинялись, но не смирялись в душе. А Суворов и не молчал.
К началу 1797 года фельдмаршал чувствовал себя в тупике, в западне. Терпеть торжество пруссачества не было мочи. Русскую армию – сильнейшую в мире – раздирали, вытаптывали. В начале января Суворов подаёт государю рапорт с просьбой отправить его в годичный отпуск «в здешние мои Кобринские деревни», для восстановления сил. Павел ответил отказом. Через месяц, 3 февраля, Суворов направил в Петербург прошение об отставке. И получил удивительно быстрый ответ – от генерал-адъютанта его императорского величества Фёдора Ростопчина: «Государь император, получа донесения вашего сиятельства от 3 февраля, соизволил указать мне доставить к сведению вашему, что желание ваше предупреждено было и что вы отставлены ещё 6-го числа сего месяца».
Молва сохранила императорский комментарий к отставке, брошенный им на разводе полков столичного гарнизона: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». Суворов был отставлен без почётного права ношения фельдмаршальского мундира.
Победитель ещё полтора месяца прожил при армии, в Тульчине, ожидая разрешения на отъезд из армии. Наконец, сдал командование Екатеринослав-ской дивизией генерал-лейтенанту А. А. Беклешову – и отбыл в Кобрин. Но в кобринском имении Суворова ждал новый императорский указ, который доставил печально известный, благодаря этой миссии, коллежский асессор Николев: царь запрещал Суворову оставаться в Кобрине. Ему предписывалось поселиться в Кончанском – в своём далёком северном имении. Это напоминало арест. Николев исполнял полицейскую обязанность надзора за отставным фельдмаршалом.
Государь отстранил Суворова от армии, отправив героя в отставку и ссылку. Суворов прощался с армией. Эти драматичные часы отразились во многих легендах, подчеркнувших суворовское умение подчиниться приказу, даже если приказ кажется несправедливым. Генерал А. П. Ермолов рассказывал: «Однажды, говоря об императоре Павле, он (Каховский. – А.З.) сказал Суворову: «Удивляюсь вам, граф, как вы, боготворимый войсками, имея такое влияние на умы русских, в то время как близ вас находится столько войск, соглашаетесь повиноваться Павлу». Суворов подпрыгнул и перекрестил рот Каховскому: «Молчи, молчи, – сказал он. – Не могу. Кровь сограждан!». Суворов не пошел на расшатывание армии и государственности, не пошёл на смуту. Свой долг он видел в пресечении крамолы, а не в устройстве потрясений ради собственного честолюбия. В этом Суворов отличался от другого великого полководца того времени, младшего современника нашего героя, Наполеона Бонапарта… Скверно учились у Суворова государственнической дисциплине и некоторые наши неудачливые наполеоны XX века… А боевой полковник А. М. Каховский – родной дядя будущего декабриста П. Г. Каховского – был разоблачён как заговорщик в 1798 году, лишён дворянства и пожизненно заключён в Динамюндской крепости, что в устье Западной Двины. В 1799 году Суворов хлопотал за героя Измаила и Праги перед государем. Но амнистировали Каховского только после гибели Павла.
