Для Российской империи поэзия стала таким же «краеугольным» искусством, как для «доимперских» русских государств – иконопись и храмовое зодчество. Когда приходила беда в Киевскую Русь или Московию – прерывалось и развитие зодчества… Дело здесь вовсе не в политической роли искусства, здесь мы имеем дело с гораздо более загадочной и трудно поддающейся исследованию связью. Суворов, как национальный герой Российской империи, просто обязан был писать стихи и оказывать почтение поэтам. О любви Суворова к поэзии сложено немало легенд – от диогенообразного заявления: «Если бы я не был полководцем, то стал бы поэтом» до взаимоотношений с Ермилом Костровым. Народ облюбовал именно такого героя – сочиняющего стихи, разбирающегося в поэзии, цитирующего Ломоносова и Державина, повторяющего их поэтические формулы в минуты колебаний и неуверенности. Так и создаются массовые представления о национальном герое: из впечатлений, охватывающих все пристрастия, все черты и черточки характера. Легенда требует полного проникновения в психологию героя. Легенда должна отвечать на любой вопрос, касающийся Суворова, даже самый досужий.
Значительное место в художественном наследии Суворова занимают язвительные стихотворные и прозаические отрывки, посвященные князю Николаю Васильевичу Репнину (1734–1801), известному генералу, которого Павел произвёл в фельдмаршалы. Репнин был одним из самых влиятельных недоброжелателей Суворова, тактику которого он свысока называл «натурализмом». Можно предположить, что именно Репнину принадлежит авторство легенды о Суворове как о невежественном, но удачливом полководце. Суворов мучительно пытался осмыслить феномен Репнина, который казался великому полководцу то злым гением, то запутавшимся в новомодных духовных учениях греховодником, то бездарным мошенником, фальсификатором собственных побед. Крупнейшим успехом Н. В. Репнина было сражение с турками под Мачином летом 1791 года. Репнин действовал тогда по-суворовски… В 1792 году находившийся в Финляндии Суворов отреагировал на самую известную военную победу князя Репнина в доверительном письме Д. И. Хвостову: «Странствую в сих каменномшистых местах, пою из Оссиана. О, в каком я мраке! Пронзающий темноту луч денного светила дарит меня. Перевод с аглицкого:
Оставших теней всех предтекших пораженьев
Пятнадцать тысяч вихрь под Мачин накопил.
Герой ударил в них, в фагот свой возопил!
Здесь сам Визирь, и с ним сто тысяч привиденьев».
Наш пересмешник явно намекает, что Репнин преувеличил число разбитых турок, присоединив к ним «привидения». В другом письме тому же Д. И. Хвостову Суворов снова иронизирует по поводу мачинской победы Репнина: «Безумен Мачинский, как жаба против быка, в сравненье Рымника».
В кабинете врут, а в поле бьют.
А. В. Суворов
В марте 1792 года Суворов создаёт прозаический отрывок, посвященный тому же князю Репнину, отрывок, известный как «Записка о Н. В. Репнине». Это образец суворовской сатирической прозы:
«Один меня недавно спросил: Qui a plus d'audace ou de dissimulation, que к/ нязь/ Репнин? (Кто наглее и скрытнее князя Репнина (франц. – А.З.)
Мне С. Андрея – «Ежели расточать милости, что останется при мире?»
П/ринц/ Де Линь – «Ежели так откладывать, у нас никто служить не будет»
Я ранен. – Поносит меня громогласно… и умирающему мне отдает благодушный кондолеанс.
Я под Измаил. – Простодушно: «Право, не его дело крепости брать. Увидите»…
Софизм: J'ai pense toute та vie au service, il est temps que je pense a mon ame. (Всю жизнь я думал о службе, время подумать мне о душе (франц. – А.З.).
– «Оставляете Суворова: поведет армию в Царьград или сгубит! Вы увидите».
С г/рафом/ Ник/олаем/ Ив/ановиче/м меня сплел жених/ом/. Стравил меня со всеми и страшнее.
Это экстракт.
Я ему зла не желаю, другом его не буду, разве в Шведенберговом раю».
Быстрота образной мысли, умение найти единственные в своём роде эффектные определения – «Это экстракт», «Швенденберговый рай». В набросках художественной прозы полководца выплеснулась его страстная натура, могучий темперамент, сложный жизненный опыт. Да и образ Репнина, созданный в стихах, письмах и вышеприведенной записке, оказывается рельефным, сложным, многомерным. Это и водевильный интриган, и бездельник-сибарит, напоминающий героя державинской оды «Вельможа». И масонство Репнина, его увлечение модной философией, раздражало Суворова, всегда видевшего в подобных блужданиях духа «гиену», разложение и смерть. Репнин, каким его создал Суворов, не соответствует народным представлениям об идеале, о национальном герое. Он – противник такого героя. И Суворов своей «репнинской эпопеей» обогатил собственную легенду новыми идеологическими оттенками.
Еще один суворовский прозаический отрывок – так называемая «Записка о пребывании в Петербурге», датируемая последними месяцами 1791 года. Этот отрывок – литературное предчувствие образа Санкт-Петербурга у русских писателей XIX–XX вв. Под пером Суворова возникает город-миазм – неосознанная перекличка со многими литературными произведениями, включая позднейшее замечательное стихотворение Я. П. Полонского «Миазм», кажется удивительной. У Александра Васильевича Суворова:
Здесь по утру мне тошно, с вечеру голова болит!
Перемена климата и жизни.
Здешний язык и обращения мне назнакомы.
Могу в них ошибаться.
Потому расположение мое не одинаково:
Скука или удовольствие.
По кратковременности мне неколи, поздно, охоты нет иному
Учиться, чему до сего научился.
Это все к поступкам, не к службе!
Глупость или яд – не хочет то различать.
Подозрения на меня быть не может: я честный человек.
Бог за меня платит.
Безчестность клохчет, и о частном моем утолении жажды.
Известно, что сия умереннее, как у прочих.
Зависть по службе! Заплатит Бог! Выезды мои кратки.
Ежели противны, и тех не будет.
Санкт-Петербург уязвлял Суворова, возбуждал мнительность и подозрительность. Ещё во время командования Суздальским полком он болел в Петербурге, жаловался на невскую воду… Суворов «не верил Невскому проспекту» и не случайно свои жалобы уязвленного самолюбия поместил в городское пространство Петербурга, города, где «поутру мне тошно, с вечеру голова болит».
И снова поводом к написанию прозаического отрывка (и подоплёкой нескольких туманных намёков) стала обида человека, впутанного в жестокую интригу и проигравшего. В 1791 году Суворов получил самые серьезные «раны при дворе», которые, как известно, болели сильнее, чем солдатские раны полководца.
* * *
Поиски истоков мировой поэзии и музыки приводят нас к сюжетам древности. К тем временам, когда поэзия и музыка зарождались. Первые чувства, выраженные изначальными напевами, – это любовь, это удивление величием мироздания и патриотическое прославление героев. В седьмом веке до нашей эры в древней Элладе жил поэт Тиртей. Он слагал лаконичные боевые песни и марши – эмбатерии. Высокой легендой отозвалось представление современников о роли Тиртея во 2-й Мессенской войне. Дельфийский оракул велел спартанцам призвать военного советника из Афин. Афиняне, словно в насмешку над всегдашними соперниками, послали в Спарту хромоногого Тиртея, школьного учителя и поэта. И поэтическая героика Тиртея внесла перелом в ход войны, воодушевив спартанцев:
