В хитросплетениях взаимных объяснений разобраться непросто. Но Суворову было очевидно то, что вскоре докажет сама История: победно сражаться с революционной армией можно лишь в условиях профессионального единоначалия. И резонно требовал от эрцгерцога Карла подчинения своей, суворовской, стратегии. Без Суворова же участь высокородных австрийских и немецких полководцев в войне с Бонапартом оказалась печальной. За борьбу высокородных честолюбий их накажет величайший честолюбец в истории человечества, который в первую голову сумел обеспечить себе свободу действий.
Фельдмаршал Суворов – один из самых необыкновенных людей своего века. Он родился с геройскими качествами, необыкновенным умом и с ловкостью, превосходящею, быть может, и его способности, и ум. Суворов обладает самыми обширными познаниями, энергическим, никогда не изменяющим себе характером и чрезмерным честолюбием. Это великий полководец и великий политик.
Генерал А. Ф. Ланжерон
Суворов предвидел это, чувствовал закономерности нового века. А эрцгерцог Карл, по большому счёту, искал оправданий собственной нерасторопности, подчас переходя в наступление.
Пришло время подведения итогов. Медленно и триумфально возвращаясь из Линдау в Россию, Суворов то и дело поражал собеседников философскими рассуждениями, то и дело формулируя своё кредо. Многим известен следующий монолог Суворова, включённый в сборник «Анекдоты князя Италийского…», изданный Е. Б. Фуксом: «Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили Цари, любили воины, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при Дворе надо мною смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых, утомлял буйных врагов Отечества. Если бы я был Кесарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его; но всегда чуждался бы его пороков». Слова, в реальность которых так хотелось бы верить… Каждый биограф Суворова тайком мечтал о том, чтобы историческая достоверность этого монолога подтвердилась документально. Но легенда не нуждается в документальном подтверждении; важно, что таким – по-рыцарски преданным Отечеству и Истине, – Суворова запомнили те соотечественники, кому удалось понять загадочного полководца.
Памятник Суворову на Марсовом поле в Санкт-Петербурге. Скульптор М.И. Козловский. 1801 г.
Заканчивался XVIII век. Суворов чувствовал рубежный смысл нового 1800 года: именно его он считал первым для накатившего XIX столетия. К новому году он написал императору: «Исчезает и истекает осьмнадесятое столетие, но блаженство обширнейшего царства, сооружённое отцом Отечества, гром побед оружия, подъятого им на поражение восставшей противу вселенныя гидры, сии, человечество милующие, подвиги, запечатлевшие конец прошедшего века превыше всех веков, торжествуют над тленностию быстротечного времени». Под старость лет течение времени и смена вех ощущается явственнее, как будто Суворов уже видел себя и свои деяния в зеркале истории. Заканчивался XVIII век – и 14 января 1800 года армия Суворова двумя колоннами двинулась из Богемии к границе Российской империи. Генералиссимус разделил армию на две колонны. Первая шла через Краков и Люблин к Бресту-Литовскому, вторая – через Краков и Замостье к Владимиру-Волынскому.
Когда Суворову доложили о падении одного министра, он сказал:
– Я этого ждал: фортуна воздвигает колосс, подножие которого из глины; она отвела ему у себя уголок только для постоя, а не в вечное потомственное владение. Я знал, что неисправная сия хозяйка сперва его приголубит, а после прогонит. Беда без фортуны, но горе без таланта!..
Исторический анекдот
В Кракове, в феврале 1800 года, генералиссимус сдал командование армией генералу Розенбергу. Здесь, в старинной польской столице, под стенами замка, Суворову когда-то доводилось воевать. Нынче было не до сражений. Из Кракова Суворов писал Хвостову: «Кашель меня крушит, присмотр за мною двуличный… Как раб, умираю за Отечество и как космополит – за свет». Этот суворовский афоризм очень точно толкует В. С. Лопатин – лучший комментатор эпистолярного наследия генералиссимуса: «Как сын своей Родины – умираю за неё, как Человек (слово «космополит» в то время имело значение высокой гражданственности) – за весь мир». Уходил великий патриот, чьё значение вышло за пределы России, а судьба пересеклась с судьбами Европы. Рыцарь монархии, понятой в религиозном аспекте. Новатор и консерватор.
Суворов возвращался в Россию. Только сейчас, когда долг перед Родиной был исполнен, тяготы последних походов дали о себе знать во весь голос. Старый генералиссимус заболел. Ему было не привыкать к недомоганиям, к горячке, которая сопровождала, кажется, все подвиги Суворова… Но на этот раз не было сил преодолевать болезнь. Медики были бессильны, Суворов, как и Потёмкин в предсмертные недели, уже составлял Канон Господу, готовился встретить смерть, рядом с которой всю жизнь ходил в боях. Суворов составлял Канон в феврале 1800 года. Вместе с XVIII веком завершался и суворовский земной век. Из памяти смертельно больного Суворова не исчезал покаянный Канон преподобного Андрея Критского, многие ирмосы которого на пороге смерти
Могила Суворова
Александр Васильевич повторит слово в слово, а кое-что смиренно добавит от себя. Слова Канона выводила слабеющая, некогда крепкая, рука полководца: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя! Виждъ, Господи, смирение мое, виждь сокрушение сердца моего, у Тебе единаго очищение, у Тебе единаго избавление есть. Помилуй недостойное Твое создание и не допусти до пагубы душу мою».
Увы, снова сказался и переменчивый характер императора: Павел сменил милость на гнев, поверил наветам царедворцев, и смерть Суворову пришлось встречать в опале.
Генералиссимуса уже невыносимо мучил кашель, на теле начинались нарывы. По обыкновению, Суворов лечился диетой, голоданием. Свою болезнь он называл древнегреческим словом – фликтеной. Так называют гнойный нарыв на коже. «Фликтена с кашлем» – говаривали о болезни Суворова. И это – при полном физическом и нервном истощении. Привычные народные методы не помогали.
Как-то граф Кутайсов, бывший брадобрей императора Павла, шел по коридору Зимнего дворца с Суворовым, который, увидя истопника, остановился и стал кланяться ему в пояс. «Что вы делаете, князь, – спросил Кутайсов, – это истопник». «Помилуй Бог, – сказал Суворов, – ты граф, а я князь. При милости царской не узнаешь, что это будет за вельможа, так надобно его задобрить».
