Срочно требовалось найти дело. Любое. Лишь бы руки занять. Но дела он для себя не находил, и оставалось одно – на реку.
Степан далеко уплыл вверх по Оби, приткнул «казанку» на широком плесе и, выбравшись из нее, ничком лег на песке. Не заметил, как истаял день, а когда поднялся, река уже тонула в наползающих сумерках. Первая, робкая и трепетная, затеплилась над забокой звезда. Глядел на нее и, замирая, ждал: вот мигнет она сейчас раз, другой и потухнет. Но звезда не гасла, скоро обозначилась невдалеке еще одна, и первая, получив поддержку, стала разгораться ярче. Степан улыбнулся, опустил голову и побрел к лодке.
В доме было тихо. Васька спал, Лиза, как и утром, сидела у окна, будто и не поднималась весь день. Скатанная ковровая дорожка лежала у порога, полы, недавно вымытые, еще влажно блестели. Убиралась, порядок наводила.
– Лиза… – с усилием, словно перекатывая тяжелое бревно, позвал ее Степан и положил руки на покатые плечи. – Лиза… Ты меня прости. Нет у меня другой дороги. А ты забирай Ваську и уезжай. Уезжай.
Она не повернулась к нему, смотрела в темноту за окном, и мягкие плечи под ладонями Степана не вздрагивали, были спокойны. И голос, когда она заговорила, тоже был спокойный и ровный:
– Я сегодня целый день думала. Знаешь, почему тебя всегда упрашивала, чтобы ты жил спокойно, и ругалась из-за этого? Я угадывала, что тебя можно еще уговорить, в тебе самом уверенности полной не было. А теперь, – Лиза вздохнула. – Теперь она есть. Теперь я даже и уговаривать тебя не стану. И не поеду никуда. У меня одна дорога – за тобой. Страшно, а все равно за тобой пойду, хоть куда…
Она снова вздохнула и замолчала, пристально вглядываясь в ночь, словно хотела разглядеть в ее темноте что-то такое, что ведомо было лишь ей одной.
3
Утром на сухую, изголодавшуюся по влаге землю опрокинулся спорый дождик. От капель вздувались на реке белесые пузырьки, их сносило течением, и они лопались. Плотный морок, завесив округу, густел и шевелился. Солнце не поднималось. Мутно мигнула подслеповатая полоска зари и потухла. Степан подносил к глазам бинокль, прикрывая его окуляры от дождя козырьком фуражки, настороженно обшаривал мутные берега и мутную реку. Река и берега были пустынны. Кто в такую расквасицу станет пулькаться в воде? Но Степан нутром угадывал – на реке кто-то есть. И бинокля не опускал. Предчувствие не обмануло. На берегу возле Глубокой протоки виднелась темная, широкая полоса, какая остается обычно от мотни невода. Она была усеяна рыбьей чешуей. В забоку втягивались глубокие вдавленные следы. Значит, люди шли не налегке, а с тяжелой поклажей, торопились, даже не успели забрать весь улов – в тальниках валялись и еще шевелили жабрами матерые лещи. Степан скинул дождевик, пригнулся и нырнул в молодой подрост ветельника, стараясь не потерять из виду глубоко вдавленные следы. Они уводили дальше в забоку. Возле старых, разлапистых ветел, которые стояли за подростом, в густом ежевичнике, наткнулся на мокрый, скрученный невод и брошенную комом поплавную сеть. Нагнулся и тут же боковым зрением уловил – справа качнулись ветки и уронили тяжелые капли. Рывком поворачиваясь направо, выпрямился и сразу же услышал за спиной шорох и чавк. Дернулся на этот шорох и чавк, но опоздал. Удар по затылку выбил из-под ног землю. Степан рухнул лицом на примятый, колючий ежевичник, ощутил на губах пресную влагу и выгнулся, пытаясь перевалиться на левый бок, чтобы освободить правый, – там под пиджаком была кобура с пистолетом. Уже тянул к ней руку. И не успел. Со свистом рассекая воздух, прямо перед глазами вонзилось в землю, разрывая колючие стебли, острие тяжелого весла, выкрашенного голубой краской. Глухо шмякнуло и взлетело вверх с прилипшими комочками грязи, с узким, серым листком ветлы. Степан крутнулся, и снова перед самыми глазами ребром воткнулось весло, вошло чуть не до половины лопасти в землю, а следом упал сверху надсадный хрип. Это хрипел, как загнанный, тот человек, в чьих руках было весло.
«Убивают, убивают ведь…»
Он знал: когда так бьют, нападая со спины, без крика и ругани, с одним лишь тяжелым хрипом, тогда не стращают, а хотят убить.
Весло в третий раз со свистом рассекало воздух. Степан сжался, пытаясь закрыть руками голову, – о пистолете он уже не думал – и обреченно понял: больше не увернуться. Удар рванул по плечу. Под твердым, тяжелым деревом в теле что-то хрякнуло, обжигающая боль плеснулась к сердцу. И новый удар. По голове, со скользом. И еще, и еще…
Стараясь хоть как-то защитить себя, извивался на стеблях ежевичника, давил и размазывал по пиджаку и брюкам темно-сизые ягоды. Даже на крик о помощи или, может быть, о пощаде, не оставалось сил и крохи времени: весло поднималось и опускалось без устали, с прежним свистом рассекаемого воздуха и тяжелым, надсадным хрипом, словно находилось оно не в человеческих руках, а было частью хорошо отлаженной машины, запущенной на полные обороты.
«Убивают… убивают…»
4
«Господи! Ты простишь меня? Я не виноват, не виноват, ни в чем не виноват! Зла на душу не принял, от греха оберегся. Я как лучше хотел, чтобы миром… Но я же чистый, в крови не замаран. Простишь, Господи?! Простишь?! Го-о-о-спо-ди-и-и-и!»
Суровые лики взирали с темных икон безмолвно. Ползал по ним неверный отсвет горящей восковой свечи – узкое пламя металось, не находя покоя. И метался под иконами, не находя успокоения, Александр. Бился головой в половицу, молил о прощении, с надеждой поднимал глаза вверх – хоть бы видение какое, знак малый в ответ. Ничего. Слышно лишь, как потрескивает, сгорая, свеча, да слабо различаются неподвижные глаза святых. Тяжелой чернотой наливались за спиной потемки и подступали вплотную. Александр чуял их кожей, через рубашку. Вот они уже клубятся на полу, поднимаются и давят на плечи, гнут к земле, грозя сломать поясницу.
«Господи! Отзовись! Облегчи душу, Господи!»
Боязно оглянуться – чернота за спиной. Засосет в свою беспросветную середину, задавит. Александр пополз на коленях – ближе к иконам, ближе к спасительному пламени свечи. Чернота тащилась следом и с плеч не соскальзывала – давила. А за ней, за стенами дома, на берегу Незнамовки, отмывали лопасть весла тряпкой, намоченной в бензине. Александр знал, что сделали этим веслом, видел своими глазами, когда выплывал сегодня из протоки. Надо же было именно сегодня собраться за ежевикой. Приткнул лодку к берегу, ухватился за кусты и зажмурился – только бы не видеть весла, которое то поднималось, то опускалось. Но уши заткнуть не мог и глухие удары слышал. Каждый отзывался в нем раздирающей болью. А дальше, будто затмение накатило. Александр и сейчас не мог понять – как случилось. Перегнал лодку на другой берег протоки, задернул ее в кусты и бегом побежал в деревню. Побежал, словно чуткий зверь, неслышно, не обломив ни единой ветки. Думал, что в деревне поднимет людей, расскажет о случившемся в протоке, но вместо этого проскользнул в свой дом и заперся на крючок.
«Господи! Неужели они убили его?! Я не виноват, Го-о-спо-ди-и!»
На лопасти весла не осталось ни единого пятнышка крови. Теперь она пахла бензином.
