А что будет дальше? Что завтра будет?
Тех, меньших числом, Степан смог остановить. А вот этих?
Думай, Степан Васильевич, думай. Заметил, что мужики успели приложиться к бутылке? Попробуй, подплыви и прикажи свернуть рыбалку – голову открутят. Он, рыбнадзор Берестов, стал сейчас тем человеком, на котором сорвут раздражение и обиду, накопленные годами. И дела никому не будет, что сам он в этих обидах не виноват.
Виноват, не виноват… Какая теперь разница! Что должно было случиться – случилось.
Он не шевелился, словно его оглушили. Тупо смотрел вслед неводилыцикам. Они уходили все дальше, и никто из них даже не оглянулся на лодку рыбнадзора. Неожиданно, как по команде, левые крылья неводов дрогнули и стали заворачивать к берегу. Мужики притонивали.
На реку поползли сумерки, но Степан напрягал глаза и хорошо видел, как вскидывалась и шевелилась в мотнях рыба, как мужики выбирали ее и складывали в мешки. Потом по двое заходили в воду и полоскали невода. Загомонили. Слов не разобрать, но по голосам ясно – радуются. Не улову, не рыбе в мешках, радуются, что они – сила. Что хотят, то и делают на реке, а рыбнадзор, как побитый, сидит в лодке и хлопает ушами.
Прополосканные невода выносили на берег и складывали на траву в одном месте. Спокойно, без суеты, словно закончили дела на своем подворье и теперь прибирали инструмент на место. Степан ожидал, что они прямиком через забоку направятся в деревню – лодок поблизости было не видно, но он ошибся. Мужики развели костер и рассаживались вокруг него, кто на коряге, кто на корточках, а кто и прямо на песке, стаскивали с себя одежду, развешивали ее на воткнутых палках. Понятно, сейчас погреют нутро, а потом пойдут разговоры за жизнь. А почему бы и Степану не поговорить с ними? Потолковать с глазу на глаз, без шума и крика, ведь не иностранцы же они, в конце концов, как-никак, а в одной деревне живут. Поднимал руку, тянулся к пускачу и тут же ее отдергивал – духу не хватало.
Костер в густеющих сумерках разгорался ярче, бросал неверные отблески на темную стену молодого ветельника, и она шевелилась. Призрачно, зыбко было на реке и на ее берегах – все качалось, подрагивало, не имея твердой опоры. Где-то далеко за изгибом тяжело кряхтел буксир и вздыхал изредка тягучим, надсадным гудком, будто жаловался на незавидную долю вечного работяги. Степану тоже хотелось пожаловаться на свою долю. Но кому?
Снизу, от протоки, легко выскочила лодка и ходко пошла вверх, поравнялась с костром, круто повернула и ткнулась носом в берег. У костра зашумели, задвигались, что-то потащили из лодки. Виделось в сумерках уже плохо и, как ни всматривался Степан, он ничего не мог разобрать, кроме шарахающегося пламени костра и таких же шарахающихся теней. И он решился. Рука потянулась к пускачу, и он ее не отдернул.
Чем ближе подплывала «казанка» к костру, тем тише и несуетней там становилось. Голоса смолкли, тени перестали шарахаться, даже пламя костров утихомирилось и ровно потянулось вверх. Лодку, которая только что причалила, Степан узнал сразу – бородулинская. А вот и сам хозяин, да не один, с Петром. В ногах у них стоял ящик вина, «огнетушители» ядовито отсвечивали зелеными стеклами. Заметил Степан, как Бородулин дернул племянника за рукав, и они оба отошли подальше от костров – в потемки. «Не спрячешься – вижу», – усмехнулся Степан, догадываясь, что Бородулин с Петром примчались скупать у мужиков рыбу, наверное, уже договорились, иначе ящик с вином не стоял бы здесь. Вот так. Ну да ладно. Повыше на берег поддернул лодку, чтобы ее не унесло течением, и упруго пошагал к костру.
– Здорово, мужики! Как рыбка ловится? – Собственным голосом Степан остался доволен – громкий, уверенный.
В ответ – молчание. В отблесках пламени хорошо видны лица – мужики крепко хлебнули для сугрева. Лучше бы не дразнить их и не лезть сейчас – одной искры хватит, чтобы вспыхнули. Но коль уж назвался груздем… И Степан еще громче, уверенней подал голос:
– Рыбка, говорю, как ловится? Хоть бы ухой накормили.
Мужики глухо молчали.
Степан остановился, не доходя до костра несколько шагов. Широко расставил ноги в броднях и сунул руки в карманы. Мужиков это озадачило. И ожидалось: брякнет сейчас кто-нибудь соленую шутку, сморозит глупость, напряжение ослабнет, и можно будет подойти к костру совсем близко, удобно сесть на коряге и приготовиться к длинному, обстоятельному разговору.
– Щас, – хрипло отозвался Гриня Важенин и сунулся к куче сушняка. – Щас накормим.
Кривой, толстый дрын рассек пламя костра, и хорошо, что Степан успел увернуться – иначе бы ноги перешибло.
– Ты, придурок, а ну сядь!
А вот этого делать не следовало. Не надо было орать на Гриню, который сразу осмелел, чуя поддержку мужиков.
– Придурки мы, да? С придурков штрафы давишь, да? А чо ты с умных берешь, а?
Гриня орал и выдергивал из сушняка новый дрын.
– Уймите вы его! Поговорить надо.
Мужики не шевельнулись.
Гриня поднял над головой дрын и двинулся к Степану, обходя костер, странно припадая сразу на обе ноги. Несколько человек двинулись за ним. Краем глаза Степан успел заметить – Бородулин, а с ним и Петро, исчезли. Не было их на прежнем месте. Гриня с оскаленными зубами, словно собирался кусаться, подходил ближе. Оскал этот, по-пьяному дикий, не оставлял никаких сомнений – ударит. Степан попятился. Гриня, а следом за ним и мужики прибавили шагу. Гриня дернулся, махнул дрыном, Степан, оберегаясь, кинулся в сторону, запнулся и во весь рост растянулся на песке. У костра захохотали. Дрын, оказывается, Гриня не бросил. Только пужнул. Лучше бы уж ударил. Степан вскочил на ноги. И тут – вот же поганая душа! – Гриня запустил дрын. От резкой боли под коленом Степан присел и не мог выпрямиться – ногу как отсушило.
– Да вы что, скоты! Я ж поговорить!
Короткая увесистая палка – кто-то от костра бросил ее – ударила по лицу и рассекла лоб.
Сейчас безнаказанность захлестнет мужиков и отшибет им последний разум. Степан вскочил и, припадая на отшибленную ногу, бросился к лодке. Вслед ему хохотали, кидали палки. Смех, бьющий в уши, палки, пролетающие с упругим фурканьем мимо, дикая боль под коленом и теплая кровь, стекающая по лицу, – вот что получил он вместо разговора по душам. Гриня, алкаш, пропивший все на свете, пропивший даже память о своей дочке, Гриня, от которого осталась одна оболочка, и тот смеется над ним. Не-е-ет, что угодно, а смеяться над собой он не позволит. Степан уже ничего не слышал, видел только костер, приседающего и хлопающего себя по ляжкам Гриню, хохочущих мужиков и не видел лишь Бородулина. Стоит где-нибудь в кустах, наблюдает. Смотри, сволочь, запоминай, чтобы и тебе неповадно было.
Перевалился через борт лодки, выдернул из рюкзака брезентовую кобуру, и тяжелая ракетница матово сверкнула толстым стволом. Ствол беззвучно открылся, глянул круглым и тусклым глазом пустого канала. Степан с размаху запечатал этот глаз патроном. Злорадно усмехаясь, двумя руками ухватывая ракетницу, он медленно повернулся к костру.
