Да, весело денек начался, ничего не скажешь. Уже до дому дошел, а самого все еще потряхивало. Легкости и невесомости как не бывало – тяжесть, и такая, что впору лечь на землю и хоть немного передохнуть. Но Лиза дома встретила известием: звонил Николай, велел передать, чтобы Степан срочно ехал в райисполком.
– Ничего, подождут. Дай перекусить. – Уселся за стол, положил на клеенку руки, загорелые и обветренные до черноты. Зацепился за них нечаянно взглядом и стал рассматривать, словно видел впервые. Широкие, сильные ладони, короткие цепкие пальцы с толстыми ногтями – сила немалая проглядывала, и она на самом деле была. Вот ведь закавыка: всю жизнь надеялся только на свои руки, и они его никогда не подводили. Но пришло время, и одной силы рук мало, еще и другая сила нужна, которой и названия не слышал и где она кроется – тоже не знал. Но без нее никуда – это точно.
– Слушай, Степан Васильевич, у тебя жена есть?
Растерянно хохотнул, вскинул глаза. И тут же хохоток его срезался от удивления. Лиза… Боже ж ты мой! Лиза стояла перед ним, улыбалась по-прежнему, сияла глазищами и тихонько поворачивалась то в одну, то в другую сторону, придерживая кончиками пальцев широкий подол нового цветастого платья. Степан лишь хлопал глазами.
– Жена, говорю, у тебя есть?
Он закивал головой.
– А я, Степан Васильевич, вроде как без мужа живу. Бедная бабенка, всеми позабытая. Подойду к зеркалу, гляну – да нет, смотреть еще можно, не крива, не косорука. А муженек… – Лиза закатила глаза и притворно-тяжко вздохнула. – А муженек на меня круглый ноль вниманья. Ночами шлындает где-то, придет, даже не обнимет. Уставит буркалы в половицу и пялится, пялится, будто ему там рубли рассыпали. А? – Лиза поворачивалась туда-сюда, губы у нее вздрагивали, и она прикусывала их крепкими, белыми зубами.
– Лизонька, да я… – Степан вскочил и опрокинул тарелку с супом. – А, черт! Да я, Лиза…
– Степан Васильевич, посуду бить не надо.
– Лиза… – Стряхивал с мокрых штанов разваренную вермишель и не отрывал глаз от жены. – Лиза…
Вдруг сбилась с развеселого говорка, глаза ее притухли, и она шепотом попросила:
– Не надо, Степа, не говори.
Лиза тряхнула волосами, отбросила огнистую волну за плечи, снова заулыбалась.
– Штаны другие одень – к начальству едешь.
– Лиза… – Растопырил руки, будто слепой, и шагнул, чтобы прижать ладони к огнистой волне, отогреть их.
– Ну уж нет! Днем, Степан Васильевич, надо службой заниматься. На другие дела, к вашему сведению, ночь отводится. Да и штаны у вас, простите, мокрые.
Степан оглядел брюки и отправился переодеваться. Переоделся, глянул в зеркало – все зубы напоказ. «Как дурак на Пасху». Но улыбаться не перестал.
В кабинет Николая он тоже вошел с улыбкой, все еще думая о Лизе, о том, как она сегодня неожиданно изменилась, и совершенно забыл, ради чего сюда приехал.
– А вот улыбаться я бы тебе не советовал. Рано улыбаться, рано.
Николай не ерзал в кресле как обычно, не морщил носик, сидел неподвижно, со злым, напряженным лицом и был похож на маленький, туго сжатый кулачок. Его слова разом вышибли радужное настроение, и Степан, словно кувыркнувшись в обратную сторону, вернулся к тому, что случилось на старице, и к ночному разговору со стариком Мезениным. Стер улыбку и примостился на самом дальнем из стульев, которые рядком стояли вдоль стены.
– Сюда садись! Чего как бедный родственник?
– Мне и тут хорошо. Кричишь знатно – услышу.
Николай, по-прежнему сжатый как кулачок, уткнулся взглядом в лакированную столешницу, будто хотел ее пробуровить насквозь. Сердит был, ох, как сердит. Степан его таким ни разу и не видел. Но сумел, видно, переломить себя, голос притушил и заговорил с медленной расстановкой, с какой учительница диктует малым ребятишкам:
– Степан, ты большую глупость сотворил. Понимаешь? Темнить не буду. Парикмахер этот своего сына привез, а тот нам двух мужиков достал. Позарез мужики нужны для района. Мы за этих лещей паршивых знаешь, что будем иметь?
– Светлый коммунизм?
– Давай спокойно. С криком мы не договоримся.
– А тихим голосом, думаешь, договоримся?
– Да погоди! – Николай хотел пристукнуть ладонью по столу, но сдержал себя и убрал руку под столешницу. – Погоди, Степа, не рви постромки. Я нашу кухню получше знаю, чем ты. Еще пару таких принципиальностей – и тебя вышибут. И я не отстою.
Черт возьми, да Николай ли это говорит?! Николай, который чуть ли не силком тащил его на эту должность?! Он ли это?! Степан тяжело засопел, но Николай опередил его:
– Завтра они еще раз приедут, на то же место. Отдашь им сети и извинишься. Все!
– Нет уж, не все! – Степана опять понесло, как норовистого коня, которому попала шлея под хвост. – Нет уж, не все! Давай до конца. Давай тогда и старику Мезенину разрешим, всем разрешим, у нас равноправие. Двойной ты мужик, оказывается, на словах – одно, а как до дела – другое.
– Помнишь, рассказывал, как тебя вышибли?! Потому что буром пер, а надо хитрей быть, время надо выждать.
– Сколько еще ждать? Пять, десять лет, сотню? А мы с тобой половину жизни уже прожили! Сколько еще ждать?!
– Да пойми, нет еще сил, чтобы разом сломать!
– На старика Мезенина, на любого малиновского мужика есть, а на парикмахера нету. Народ, по-твоему, спасать и воспитывать надо, а Ленечка и так сознательный. Так выходит? Думаешь-то ты по-новому, а делаешь по-старому. Страх тебя, Коля, задавил, за кресло. Запахло жареным, ты сразу и перекрасился.
– Я тебе кресло хоть сейчас отдам. Садись.
– На дешевку-то меня не бери.
Кричали, не слыша и не понимая друг друга, и неизвестно до чего бы докричались, но их остановил красный телефон без диска, стоявший на маленьком отдельном столике. Телефон загремел раскатисто и требовательно. Николай махом крутнулся на своем кресле и цепко ухватил трубку.
– Да. Да-да… Да, у меня. Ясно. Хорошо. Обязательно. До свидания.
Трубка беззвучно легла на прежнее место. Николай долго смотрел на нее и покачивал маленькой, коротко остриженной головой.
– Ну вот, Степа, приказ повторен. Приедут завтра, сети вернуть.
Николай скукожился, как лист, прихваченный жаром, голос и тот слинял. Степан смотрел на него, и ему уже не хотелось ругаться и что-то доказывать, ему стало ясно: раньше Николай говорил искренне, так, как думал, он и сейчас так думает, но говорит уже иное, потому что не может сопротивляться властной силе, какая исходила от звонка красного телефона.
– Ладно, понял, – вздохнул Степан и вышел из кабинета. Николай его не задерживал. А вышел Степан с твердым решением – устоять. «Как в драке, – думал он. – Струхнешь, попятишься, тут и добьют».
