На Незнамовку между тем накатывал вечер. Тучами выползало из травы комарье, настырно ныло и умудрялось достать даже через фланелевую рубаху. Степан поднялся, собака тоже вскочила, отряхнулась, словно только что из воды, и уставилась на хозяина: куда теперь?
– Домой, куда еще, – протянул Степан и, сгорбившись – в последнее время появилась у него эта привычка горбиться, – направился по переулку к своему дому.
В переулке сидел на бревнах пьяный Гриня Важенин. Бревна были свежие, недавно ошкуренные, за день на них густо выступила смола, и Гриня теперь смазывал ее на ладони и на штаны. Взъерошенный, колесом выгнув спину, опустив голову и высоко подняв колени, едва не доставая до них носом, Гриня походил на старую больную птицу, которая даже не пытается взлететь, потому как знает – не летать ей больше. Только вздернет изредка голову, заслышав шум, обведет пространство мутными глазами, затянутыми сплошной белесой пленкой, и снова сникнет. Комары на щеках Грини до одури натягивались крови и тяжело отваливались – он их не замечал. С присвистом дышал, широко раскрывая рот, и ниже ронял голову, доставая носом до грязной штанины, туго натянутой на сухом шишковатом колене. Степан, морщась от кислого перегара, тряхнул его за плечо.
– Иди домой, а то комары сожрут. Помочь?
Гриня с усилием поднял голову, уставил на Степана немигающие глаза. В них жутковато было глянуть – не двигались, будто застыли.
– Страж морей, мать твою… – Икнул, закачался, но плотней уперся ладонями и удержался на бревнах. – Нам хрен… хрен с маком, а начальству – хлеб с маслом. Дерьмо ты, шкура, хуже меня шкура… – Чем дальше Гриня говорил, тем ясней и четче ставил слова, словно трезвел. – Чего ж ты этих, в старице, не ловишь? Дома спрятался?
– Чего мелешь? – устало спросил Степан. – Чего мелешь? Сам не знаешь.
– Я все знаю. Все! – Гриня оторвал от бревна ладонь, измазанную в смоле, поднял указательный палец и погрозил: – Меня не проведешь! За скоко тебя купили? Парикмахеришка вшивый на старице рыбачит, за скоко тебя купил?
– Кто на старице рыбачит?
– А то не знаешь! Пошел ты…
Гриня угас, израсходовав последние силы. Еще раз икнул, всхлипнул и стал сползать с бревен. Сполз, вытянулся на земле и тихо закрыл глаза. Еще успел пробормотать:
– Им можно, они хозяева, а я никто, гнида я… плевал я…
И шумно задышал, широко раскрыв рот, беспокойно вздрагивая пальцами раскинутых по земле рук. Собака дыбом подняла шерсть на загривке, напряженно уперлась передними ногами и зарычала, не в силах переносить запах перегара.
– Ну-ну… – Степан пригладил шерсть на загривке и потянул ее за собой. – Пошли, пошли.
Дома он посадил собаку на цепь, поднялся на крыльцо, а сам все думал о пьяном и бестолковом бормотанье Грини. Вдруг осенило: парикмахеришка… Уж не Ленечка ли?
Степана сдуло с крыльца. А скоро он уже отталкивал свою «казанку» от берега. Привычно упруго загудели моторы, лодка рассекла тихую гладь Незнамовки и потянула за собой крупные волны с белыми, пенистыми гребешками. Едва он выбрался из протоки на Обь, как на днище под деревянной решеткой захлюпала вода – опять где-то клепка разъехалась. Степан чертыхнулся, газу не сбросил, и «казанка» послушно легла наискосок течения, целясь носом на низкий ветельник другого берега. Недавно новенькая лодка за короткое время обшарпалась, на боках просели глубокие вмятины, а днище уже несколько раз пробивали топором, и оно было в заклепках, в заплатах. Сейчас, оглядывая лодку, с которой успел сродниться, как роднится мастер со своим инструментом, Степан подумал, что за недолгий срок новой работы он и сам успел сильно измениться. Тверже и жестче смотрел теперь на мир, твердо зная, что он в нем должен делать. Жесткость придавала силу, он ее постоянно ощущал в себе, кидаясь без боязни в самые опасные места. Пересек Обь, поднялся вверх по течению и увидел на песчаном откосе старицы высокое дрожащее пламя двух костров. В устье старицы в открытую торчали высоко над водой недавно срубленные тычки. Метров двадцать отделяло лодку от песчаного откоса, но люди у костров не бросились прятаться в кусты, не тащили с собой улов, чтобы незаметно сунуть его где-нибудь под ветлой или в ежевичнике, как это делают обычно при виде рыбнадзора, нет, они даже не пошевелились, спокойно дожидаясь, когда нос лодки ткнется в крупный и влажный песок, прилизанный волнами. Но Степан не стал причаливать, круто положил «казанку» на бок, ухватил из-под сиденья блестящую «кошку» с тремя выгнутыми наружу пальцами, бросил ее в воду и намертво замкнул за крюк в лодке конец тонкой, капроновой веревки. «Кошка» блюмкнулась и понеслась следом. Всякий раз, когда она цеплялась за сети и разрывала их, лодка дергалась упругими толчками. У костров зашумели. Степан, не вытаскивая своего снаряда из воды, сделал круг в узкой, усохшей старице и причалил к берегу. Моторы смолкли, и стало слышно, как трещит в кострах сухой валежник. Степан медленно подтягивал к себе «кошку», враз отяжелевшую от разорванной и спутанной сети, наматывал на руку мокрую веревку и искоса, не поворачивая головы, наблюдал за людьми у костров, отмечая, что стояли там: Ленечка, сын его, Леонид Леонидович, Терехин из райкома партии – должности его Степан точно не знал – и еще двое незнакомых мужиков. Заметно было, что все они крепко ошарашены: за какие-то минуты сети изорваны и спутаны, а рыбалка порушена. Первым опамятовался Ленечка. Вздрогнул худеньким тельцем, седеньким хохолком под старой фетровой шляпой и, растопырив руки, словно лететь собрался, быстро-быстро замахал ими, устремляясь к лодке.
– Степан Васильевич, Степан Васильевич! Да вы же ошиблись! Это же наши, понимаете, наши сети! Вы меня не узнали?!
Ленечкины руки порхали и никак не могли успокоиться. Он спешил к лодке короткими, торопливыми шажками, и тонкий голос у него пресекался:
– Так же не можно, Степан Васильевич, так же не по-человечески!
Следом степенно зашагал к лодке Терехин, глубоко вдавливая в песок подошвы резиновых сапог с короткими голенищами. На острые худые плечи была накинута новая, ядовито-зеленая энцефалитка, и у Терехина был такой вид, словно он на минутку выглянул из своего дома по-хозяйски оглядеть усадьбу. Придерживая одной рукой энцефалитку, чтобы она не свалилась с плеч, легко запрыгнул в лодку, устроился на передней беседке и молча стал смотреть, как Степан сматывает веревку. Терпеливо дождался, когда тот закончит, и лишь тогда заговорил:
– Берестов, глаза надо пошире разувать. Всю рыбалку испохабил. Давай сети вези, ладно уж, по-новой поставим.
«Считают, что не разглядел их, ошибся. Ну, мужики, на ходу рвут подметки. Ладно…»
– Значит, признаете, что сети ваши? Будем составлять документ.
– Ты что, с коня упал? – Спокойствие с Терехина слетело, как шелуха под ветром. Он даже с беседки привстал. – За такие шутки…
– Какие шутки? Запрещенные орудия лова… Кстати, как фамилии вот тех двух?
– Берестов, не дури. Тебе же добра хочу. Один из области, другой из Москвы, мне сам первый велел…
