Тем временем в кубрик спустился милиционер, совсем молодой парень с буйным, во все щеки румянцем, с пухлыми, по-девичьи сочными губами, но уже уверенный, хорошо знающий себе цену и потому чувствующий себя в этой компании равным: по-хозяйски расположился за столиком, налил водки, выпил и принялся закусывать икрой без хлеба, оглядывая всех по очереди круглыми голубыми глазами.
– А как товарищ Бородулин поживает? – встрепенулся Ленечка, заполняя возникшую паузу. – Я его давно не встречал.
– Живет, – неопределенно ответил Степан. – Вроде нормально живет.
– Привет ему обязательно от меня передавайте, большой привет и глубокое уважение. Я к хорошим людям всегда с глубоким уважением. А вы угощайтесь, угощайтесь, Степан Васильевич…
Степан отговорился, что он только недавно из-за стола, а пить вообще не рискует – вода дурная, да еще на лодке, долго ли до греха. Говорил, морщась от собственной лукавости, а сам напряженно продолжал ждать – когда же начнется главный разговор, ведь не для закуски-выпивки его сюда позвали, может быть, и на якорь у Глубокой стали специально – глядишь, занесет попутным ветром. Необходимо было досидеть, не ерепенясь, до конца, и Степан говорил невпопад то о погоде, то о нынешнем большом половодье, а сам наблюдал, как лихо пьют, закусывая икрой, хлебая ее расписанными деревянными ложками, молодой милиционер и Головин, как мелким бисером выкатывается у них на лицах жаркий пот. Ленечка не трапезничал, сложив руки на острых коленках, он потряхивал хохолком и улыбался. Леонид Леонидович только пил, отдельно поставив возле себя бутылку с нерусской наклейкой и с длинным, вытянутым горлышком, не закусывал и холодно поглядывал через тонкие стекла золоченых очков на Головина и милиционера, шумно жующих, изредка, проницательно, – на Степана. Он как будто примеривался ко всем троим.
Наконец-то Головин отвалился от столика, икнул и вытер платком потное лицо, после еды и выпивки оно стало у него совсем благодушным.
– Ну вот, а теперь можно и об искусстве потолковать. – Он громогласно, раскатисто хохотнул и безо всяких примерок сразу взял быка за рога: – Дело у нас к тебе, Берестов. Ба-а-альшое дело, на сто миллионов, да ты не пугайся.
– Пока пугаться нечего.
– Во, правильно, пугаться нечего. Значит, так. Хорошие люди? – Он показал на Ленечку и Леонида Леонидовича. – Хорошие. Это я тебе точно говорю. А хорошим людям надо помогать. Друзья к Леониду Леонидовичу должны подъехать, тоже москвичи, на отдых, мы тут поглядели, поглядели, и самое лучшее место, палаточки там поставить, прочее, короче, возле старицы… Ну, сам понимаешь…
Головин не договорил, но договаривать и не требовалось, так было ясно, чего они хотят от Степана. Все ждали ответа. Степан едва-едва не выпалил отказ, но в последний момент спохватился – ведь если он сейчас пошлет их подальше, они найдут другое место, уже на участке Головина, и будут там жировать, никого не опасаясь. Как ни противно было, но пришлось хитрить, и он уклончиво ответил:
– Посмотрим…
– Ну вот, договорились. – Головин хлопнул литой ладонью Степана по плечу и подмигнул Ленечке. А тот заулыбался еще приветливей и зачастил:
– Я всегда уверен был, товарищ Берестов, что вы вполне приличный человек, всегда был уверен. А что вы думаете?!
Только один Леонид Леонидович не выразил радости, и, хотя улыбался по-прежнему, глаза его за тонкими стеклами очков оставались холодными и настороженными. «Чует, – невольно отметил Степан, – хреновый, видно, из меня артист». И он заторопился из кубрика, ссылаясь, что работы у него еще полная коробочка. Задерживать его не стали. Все вышли из кубрика на палубу и, когда он отплыл на лодке от катера, помахали вслед руками, словно провожали в дорогу близкого родственника.
Снова нос «казанки» торчал над водой, снова тянулся позади расходящийся треугольник волн, и тонкий, надсадный гул спаренных «вихрей» далеко, гулко расходился по водной глади. День опускался к вечеру, и на реке, хотя она и поблескивала еще солнечными пятнами, ощутимей потянуло влагой и холодком, по мутной, текущей воде едва заметно побежала трепетная рябь. Степан передернул плечами и стал натягивать на себя, поверх рубашки, плотную брезентовую штормовку. Застегнул ее на все пуговицы и прибавил своим «вихрям» газу. Катера Головина давно уже не было видно за крутым речным изгибом, а Степан нет-нет, да и оборачивался, будто хотел все-таки разглядеть и сам катер, и людей, стоящих на палубе, которые словно приклеились к нему, как приклеивается к одежде рыбья чешуя.
«Да что за черт! – Степан даже губу прикусил, отгоняя наваждение – стояли все четверо перед глазами. – Прилипли, суки, не отдерешь. Только Бородулина еще не хватает». Действительно, для полного набора этой компании Бородулина только и не хватало. Если малиновские мужики поились и кормились с реки крадучись, с оглядкой, то такие, как Ленечка и Бородулин, хотели браконьерить, не оглядываясь, в открытую, да еще и под защитой самого рыбнадзора. Ну и дела… Перевернули порядки с ног на голову, а теперь осталось лишь развести руками и сказать: «Так и було».
Степан пошевелил плечами под жесткой штормовкой, до отказа врубил газ и холодно, спокойно пообещал: «Я вам устрою рыбалку, я вам такую рыбалку устрою – тошно станет».
Думая об этом, он не переставал – привычкой уже стало, которую не замечаешь, – дотошно обшаривать взглядом прибрежные кусты и прогалы в забоке. Темную ветловую корягу, высоко задравшую вверх толстые, растопыренные корни, увидел еще издали. Коряга как коряга. На старом, затопленном стволе отросли тонкие ветки, высунулись из воды и дрожали, выгибались под напором течения. Чутье, однако, подсказывало – что-то не то… Круто положил лодку вправо, и коряга стала быстро приближаться, вырастая в размерах, яснее теперь виделись темные, высохшие и потрескавшиеся на солнце корни, дрожащие под течением веточки с махонькими, только что вылупившимися листочками на верхушках, и еще какой-то неясный, непонятный предмет, высовывающийся из-за основания. Степан выключил мотор, нос лодки опустился, и она неслышно сплыла вниз, глухо стукнулась о корягу. Он ухватился руками за торчащий корень, потом за другой, ногами подтолкнул «казанку» вперед и только тут разглядел, что к коряге с обратной стороны прижалась долбленка. «Казанка» слабо шаркнула ее бортом, и сразу же послышался громкий, знакомый голос:
– Ладно, не майся, стой там.
Булькнуло весло, и легкая, вертучая долбленка щучкой выскользнула из-за коряги. Степан едва успел ухватиться за ее борт. В долбленке, держа на весу прави́льное весло, сидел Гриня Важенин, заросший густой бурой щетиной, с потухшей папиросой в зубах и с мутным, равнодушным взглядом. «Пьяный», – сразу определил Степан.
– В дужину, сосед, праздник отмечал, – словно прочитав его мысли, громко стал объяснять Гриня, не выпуская из рук весла. – Баба заела, сюда сбежал. Вот, вещественное доказательство, – ткнул пальцем в дно лодки, где в мутной воде валялась пустая бутылка из-под краснухи. – А браконьерить – ни. Праздник отмечаю. День Побе-е-ды… Как там дальше? Воротились мы не все-е-е…
