Своих детей у Бородулина не было. Приезжал из города племянник Петро, такой же немногословный, как и дядя. Слушался он старшего Бородулина беспрекословно. Бородулиха вообще в этом доме словно не жила. Маленькая, сгорбленная, похожая на испуганную мышку, она ходила быстро и незаметно. Кроме «здрассьте, проходите, садитесь», Степан не слышал от нее никаких иных слов. В доме этом шла своя жизнь, и от посторонних глаз она была надежно укрыта.
А Бородулин, глядя на Степана, не видел его – перед глазами стояла Елена Берестова, которую он так хотел победить при ее жизни и не смог. Но зато был час, когда ликовал Бородулин и радовался от всего сердца, а случалось это очень редко. Рушилась изба Елены, пропитая ее сыном, разлетались бревна и доски, а Бородулин, прищуривая глаза от пыли, со сластью всаживал лом в пазы – следа не останется, все в прах уйдет, а вот он выжил, живет, ходит по земле, и долго еще будет ходить! Он наверху оказался, и многолетний спор решился в его пользу.
Тогда и предположить не мог, что на месте развала поднимется новый дом, а перед ним самим встанет вместо Елены Степан, совсем непохожий на себя прежнего, словно народившийся заново.
Не будет ему, понимал Бородулин, спокойной жизни, если не увидит он прежнего Степана… «Увижу», – твердо самому себе пообещал он.
3
В кабинете у Николая, не смолкая, трещали телефоны, то и дело заходила секретарша с бумагами на подпись и всякий раз напоминала, что в три часа совещание в райкоме. Николай крутился на своем кресле, морщил носик, беспомощно взглядывал на Степана и разводил руками: видишь, какая катавасия. В конце концов выругался и вытащил из кармана ключи.
– Знаешь, не дадут нам здесь поговорить. Бери ключи и топай ко мне. Жена с дочкой в отъезде, вечером спокойно потолкуем. Пошарь там, в холодильнике на ужин чего-нибудь. Давай.
Забрав ключи, Степан прямо из райисполкома отправился в больницу – надо было еще побывать у Сергея Шатохина и передать ему гостинцы от Лиды. Но оказалось, что прием посетителей в больнице уже закончился. Сердитая баба в белом халате, натянутом поверх пальто, с места в карьер заорала, тыкая рукой в объявление, что надо читать, если грамотный и если глаза есть. Ругаться было неохота, объяснять, что приехал из деревни, тоже не хотелось, да и бесполезно, и Степан уже собрался уходить, как вдруг из стеклянных дверей выскользнул низенький старичок, похожий на шустрого жучка-короеда, и быстро-быстро заговорил, проглатывая отдельные звуки, как будто во рту у него была жвачка. Реденький седой хохолок на голове мелко подрагивал.
– О, какой конфликт, какой конфликт! Но мы же его не стоим, мы маленькие, тихие люди. Анна Ивановна, этот молодой человек идет к Сергею Николаевичу, мы из окна увидели. Он из деревни, надо же иметь отношение. Сергей Николаевич приравнивается к участникам войны, а к ветеранам, нашей гордости, отношение особое. Ну что вам стоит один раз нарушить эту строгую писанину? Будем человечны, Анна Ивановна! А я вам, будьте уверены, я вам на Восьмое марта, – старичок с ловкостью сделал воздушный поцелуй, – я вас королевской прической порадую.
Старичок тарабанил, как заведенный, его хохолок мелко вздрагивал, маленькие ручки порхали, мелькали, пальцы, сжатые в щепотку, незаметно скользнули между тем в карман больничной пижамы, выдернули оттуда шоколадную конфетку и опустили ее в нагрудный карман белого халата.
– Вы сами будете королевой, Анна Ивановна. С моей-то прической, о, мама! Какая женщина!
– Да ладно! – сердитая баба закраснелась и расплылась в довольной улыбке. – Ладно тебе, Ленечка, тоже скажешь…
– Конечно, скажу, я говорю только то, что думаю, еще мой покойный папа учил меня: Ленечка, говорил он, ты можешь промолчать и не внушать лишний раз дураку, что он дурак, но похвалить женщину ты обязан всегда…
Не переставая говорить, старичок одной ручкой погладил Анну Ивановну по плечу, другой ручкой ухватил Степана за локоть и потянул следом за собой в стеклянные двери.
– Всего пара минут, но какая радость увидеть земляка, – о, это надо понять!
– Ленечка, а про прическу не забудь!
Но Ленечка уже не слышал; придерживая Степана за локоть, он быстро поднимался по лестнице на второй этаж. Маленькие, мягкие тапки ступали легко и неслышно. На втором этаже, в конце длинного и узкого коридора, в крайней палате лежал Сергей. Он похудел, на широких скулах еще туже натянулась кожа, а взгляд стал еще холодней и настороженней. Выпростав руку из-под одеяла, протянул ее Степану. Рука была горячей и влажной.
– О, боже, – не давая им сказать слова, сразу же завелся старичок, – какие глухие люди! Когда их мама рожала, она забыла дать им сердце, ну, разве можно быть такими железобетонными! Сергей Николаевич, вы не хмурьтесь, я исчезаю и мешать вам ни в коем случае не буду.
Старичок неслышно скользнул в двери, как будто его и не было. Сергей угрюмо посмотрел ему вслед, а когда дверь без скрипа закрылась, тяжело выматерился.
– Ты чего? – удивился Степан.
– Знаешь, кто это? Ленечка-парикмахер, его тут в райцентре все знают. Семьдесят с гаком, а порхает и чирикает, как воробушек. Смотрю на него и другой раз думаю: такого и смерть, наверно, не возьмет, выскользнет. Ладно, как там ребятишки?
Степан подробно передал деревенские новости и наказы Лиды. Сергей слушал внимательно, и его угрюмое лицо понемногу светлело. Но поговорить толком им не дал все тот же Ленечка. Он неслышно проскользнул в двери, наклонился над Сергеем и зашептал ему в ухо:
– Сергей Николаевич, там минеральную воду привезли, но в очень ограниченном количестве, только для желудочников. Но так как вы у нас ветеран, я пять бутылочек выхлопотал. Ну и мне парочку, так сказать, за беспокойство.
Ленечка взмахнул ручками, улыбнулся и незаметно исчез.
– Шут гороховый, – не удержался Степан.
– Этот шут еще тебя переживет и три войны, в том числе и ядерную, только вот стричь-брить некого будет, волосы повылезут. Знаешь, мне тут мужики про него рассказывали…
Сергей оживился, приподнялся на кровати, и Степан услышал удивительную историю длинной жизни Ленечки-парикмахера, которого почти все знали в райцентре и почти никто не знал его настоящей фамилии – Ленечка-парикмахер, да и все тут. Появился он в этих краях незадолго до войны, вместе с другими переселенцами из Западной Украины. Всех переселенцев, не разбираясь, махом направили на лесозаготовки, но в скором времени в райцентре открыли первую парикмахерскую, и Ленечка, молодой говорливый парень, быстренько сменил лучковую пилу на расческу и ножницы. Его маленькие, ловкие ручки без устали порхали над головами клиентов, сам он без перерыва рассказывал веселые истории, мужики, которые приходили в парикмахерскую, довольно похохатывали и от доброго настроения совали Ленечке лишний рубль, а потом недоуменно хлопали глазами – деньги в кармане исчезали мгновенно. Пальчики, сжатые в щепоть, не разжимаясь, ловко ухватывали их, и – только что на виду был рубль, и нет его, а Ленечка говорит и шутит. В сорок первом он стриг новобранцев возле военкомата и тоже говорил и шутил, наказывая молодым мужикам и парням, чтобы они привезли ему живого Гитлера и он сбреет с него усики и оболванит налысо. Стриг и брил Ленечка раненых, когда в райцентре разместили госпиталь, стриг и брил тех немногих, что вернулись с фронта, и по-прежнему шутил, рассказывал байки, и мужики, раньше времени поседевшие, покалеченные, израненные, улыбались и совали лишний рубль. И никому в голову не приходило спросить: а почему молодой и здоровый парень всю войну был в парикмахерской, а не в маршевой роте и почему у него сразу после войны появился на окраине райцентра огромный домина, в котором только что птичьего молока нету. Наверное, потому, что всерьез его не воспринимали и всерьез о нем не думали – к балагурам всегда так относятся. Дети у Ленечки закончили институты и жили в Москве, вообще все у него выходило как нельзя лучше, без всякого видимого усилия, под перебор все тех же незамысловатых шуточек и анекдотов. Он и в больнице не сидел без дела, частенько его зазывали в морг, когда родственники забирали покойников. Ахая и покачивая головой, расхваливая всяческие достоинства своего мертвого клиента, Ленечка брил и покойников, и пальчики, сжатые в щепоть, по-прежнему ловко и незаметно ухватывали деньги, которые тут же исчезали.
