– Смотри, – сказал он и указал рукой на одно из них, – это земляничное дерево, совершенно
реликтовая вещь, а там – он кивнул куда-то в сторону, – иглица, а рядом
с ней ладанник и жасмин, местный, крымский.
– Откуда ты всё
это знаешь, – удивилась она, – ты что, постоянно водил сюда своих
девушек и попутно выучил наизусть всю местную флору?
Он не ответил,
хмыкнул, и они стали взбираться ещё выше. Дальше по склону
сплошняком шли дубы, грабы, бук, попалась парочка
клёнов и небольшая
поросль тощих рябинок. Чем выше они забрались, тем гуще и тенистее становилась растительность.
Ещё через
час ходьбы начался жасмин. Они достигли
его первых кустарников и синхронно повалились лицом
вниз, в травянистый
покров, устилавший горную землю в месте их привала.
– Всё, – пробормотал он, вдыхая запахи жасмина и одновременно ощущая лицом исходящий от высокогорной земли крепкий дух, – больше не могу, спёкся, а нам с тобой ещё идти и идти, родная моя.
– Куда? —
удивилась она. – Ты что, в самом деле хочешь достичь вершины?
– Ну, такое я вряд ли в этой жизни успею, – бормотнул он, так и не оторвав от земли лица, – мне бы хорошо успеть ещё одного Первого на Луну высадить, тогда и помирать можно, смело уже, остальное покатится паровозиком, одно за другим, я в это верю, моя хорошая, и никто меня в другом не убедит. Прогресс неостановим, мешать ему можно, но остановить нельзя, так устроен человек. – Он поднял голову, резким движением корпуса перевернулся на спину и снова опустился на траву, раскинув в стороны руки. – Если бы мне не мешали… они… мы бы, по моим расчётам, были там уже через два года. А так… не знаю… чей он окажется, орёлик-то, мой или американский.
Она хмыкнула и сунула
в рот травинку:
– А
что, такая уж большая разница, чей раньше: у людей что
от этого еды будет на столе больше,
или они, допустим,
смогут путешествовать по миру,
или коммуналки отменят и переселят всех
в отдельное жильё с горячей водой? – Она
выплюнула травинку
и переместилась ближе к нему: —
Я семнадцать лет в бараке прожила, так все эти семнадцать лет, пока мы с папой не перебрались в город, в будку деревянную ходила, летом
и зимой, а в будке той отверстие, в земле —
пропасть, чёрная вонючая
дыра, а твой Первый
уже слетал, кстати
говоря, и другие вовсю собирались. Так что кому вершина, родной
мой, а кто в своей низине
тухлой как жил, так
и живёт по сегодняшний день. – Внезапно она вздрогнула, словно очнулась: – Ой, что это я, извини, пожалуйста, лишнего тебе, наговорила.
Он, казалось, словам её совершенно не удивился, продолжая неподвижно лежать на траве,
и неотрывно глядел в небо:
– Знаешь, когда
я упомянул прогресс,
то вообще-то не имел его в виду как таковой, тут
ты права. Их ведь три,
как ты знаешь, но я думаю лишь об одном из них, так уж я несовершенно
устроен. – Он развернулся к ней лицом и почесал мизинцем
кончик носа. Он всегда делал так – на эту его
особенность она давно обратила внимание, когда
он мыслями уходил в себя, и в такие минуты она старалась испариться, тихо исчезнуть,
чтобы не мешать ему думать. Сейчас же
ей было удивительно
и приятно, что этот невольный жест совпал с его желанием
поговорить с ней, а не уйти, как обычно, в размышления,
отрешившись от всего остального, пустого для него и постороннего. Он
снова повторил: – Их три… материальный, социальный и научный. Ты – про первые два, про то, что
несёт людям свободу,
что приближает их жизнь к понятию справедливости и что, так
или иначе, но всё же по мере роста
сознания ликвидирует
все естественные причины, мешающие такому приближению. Или же, если взять
материальное – то нужно удовлетворить самый понятный запрос, именно то,
о чём ты и говоришь: есть, спать, дышать, отдыхать, наслаждаться
простыми и доступными радостями живота и головы. И точно так же ликвидировать все технические ограничения для того, чтобы ничто и никогда не мешало человеку чувствовать
себя удовлетворённым в этом чрезвычайно
важном смысле. – Он несколько раз сжал и разжал пальцы.
Затем вновь раскинул руки
в стороны. – Я же —
про третий, единственно для меня важный.
В этом и беда
моя, родная, и, к сожалению, я это
слишком хорошо себе
представляю. Я – про процесс, про освоение, про
изучение непрерывно
развивающегося познания окружающего мира, что микрокосмоса
его, что макро-, что
непосредственно космического
пространства – и уже не как метафоры, а как сути, как предмета каждодневного труда. И главное, с чем
по существу так и не научилось смиряться человечество, – освободить самого
себя, своё познание от рамок этой проклятой целесообразности. – Он
вскинул руки в небо, чуть
приподнявшись, и прикрыл глаза. Шутливо
воскликнул: – Господи моё, ну как же хорошо, что у меня и Ты есть, и любимая женщина! – после этого
вновь обернулся к ней: —
Знаешь, мне ведь об этом, если честно, даже поговорить не с кем. Свои не поймут, просто не захотят вдумываться – и умничать особо некогда о пустом,
и план горит, как обычно, хоть продукт у нас и не валовый. Высокое начальство – не услышит, не для этого
создано. Так что теперь вся
надежда исключительно на подругу жизни.
– Внезапно снова посерьёзнел,
упал на спину, какое-то время помолчал.
Потом сказал: – Знаешь, ведь делать новые открытия становится всё
трудней, если говорить об этом в глобальном масштабе, и не только потому, что они часто невыгодны, если мерить отдачу в деньгах. Просто сама способность людей поглощать знания подходит к концу,
иссякает, хотя некоторые и полагают, что мерило прогресса – это
не сами изобретения, а лишь
имеющиеся у человечества возможности. Ну смотри, чтобы было
понятней… – он приподнялся на локте и продолжил рассуждения. Ей же показалось вдруг, что в этот момент он просто о ней забыл и что любой
её ответ был ему не нужен… – Ты только вдумайся: для того, чтобы поддерживать
прогресс за счёт открытий, приходится
прикладывать всё больше усилий, тратить
громадные деньги на научные разработки,
на конструкторские
решения, на покрытие
бессчётных ошибок и переделок, постоянно увеличивать количество занятых в этой
сфере людей. А в итоге? В итоге вовсе не обязательно,
что затраты на сам прогресс оправдают результаты, которые он приносит, – странное дело, правда? Ты
не задумывалась, к слову сказать, почему
Нобелевские лауреаты становятся всё старше? Хотя, казалось бы, как в песне поётся, дорогу молодым, всё
у нас будет хорошо,
или как там у вас, у молодёжи? – Он улыбнулся.
– Понимаешь, сегодняшние открытия
требуют гораздо большего времени, в том
числе на самообразование, на вход в пространство
науки, на изучение
закономерностей и всего прошлого опыта. А в результате времени на само изобретение у человека остаётся всё меньше. Видишь ли, в прошлых столетиях тамошние изобретатели невольно отбирали для себя то, к чему проще дотянуться, потому что
было всё, и не было
ничего – только выбирай. Сегодня же, вполне возможно, сложится так,
что при явном движении
вперёд жить человеку – элементарно жить,
ровно то, о чём ты только что говорила – станет
хуже, а не наоборот. И в этом, как ни печально,
состоит парадокс. То есть, получается, что прогресс не связан напрямую
с улучшением жизни людей, а какой-никакой рост уровня
развития происходит
лишь как результат усложнения трудовой деятельности нас же самих.
– Он вздохнул, то ли и на самом деле испытывая некоторое
сожаление на этот счёт, то ли, наоборот, давая себе тем
самым некое отдохновение от забот, —
в общем, так, милая
моя и единственная, так и не иначе.
