Да, на свое царское служение Николай II смотрел как на тяжелый крест, и нес он его с великим трудом. Был он поэтому совершенно искренен, когда называл себя Иовом многострадальным, в день памяти
{238} которого он родился.
Россия для Государя отнюдь не была «вотчиной», хотя подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ, он горячо любил. В его устах слова: «наша матушка Россия» не были пустым звуком. Но в чем реально состояла польза России – он себе сколько-нибудь точного отчета не отдавал. В особенности это ясно сказалось в делах Дальнего Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько это нужно России и русскому народу.
Иначе относилась к России Александра Федоровна. Она тоже любила ее, а практически, быть может, больше своего супруга стремилась осуществить все полезное русскому народу. Она, например, сердечно скорбела о том, что Россия экономически во многом зависит от Запада. Так, в письме от 3 сентября она говорит по этому доводу: «Меня всегда огорчает, как мало производится здесь. Все привозится из-за границы… Дай Бог, чтобы по окончании этой ужасной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха; такая огромная страна и зависит от других»
{239}.
Однако на деле, в глубине своей души, Россию она любила как поле для приложения своей деятельности, а в особенности как достояние своего мужа и сына.
«Я борюсь за моего господина и за нашего сына», – восклицает она в одном из своих писем Государю в 1916 г., и тем самым, незаметно для самой себя, воспринимает Россию как нечто второстепенное, вернее, именно как родовую вотчину.
В этом смысле характерно ее отношение к кандидатам, намечаемым на министерские должности. Первое, что она учитывает в них, – это степень их предполагаемой преданности Государю. Их любовь к России, соответствие тому делу, которое предполагается им поручить, – вопросы второстепенные для императрицы. Она ищет прежде всего преданности царю, чем и подтверждается ее взгляд на империю как на личную собственность рода Романовых. Когда, с присущей ей страстной настойчивостью и даже нетерпимостью, она требовала от своего мужа увольнения или назначения того или иного лица, принятия той или иной меры, она была убеждена, что тем самым исполняет свой долг любящей жены и матери, и русской царицы одновременно, ибо заботится о семейном достоянии Романовых.
Глубокое изменение в ее чувствах к России произошло уже после отречения Государя, после испытанных ею и всей ее семьей всевозможных страданий.
Пройдя через горнило этих страданий, она как бы совершенно очистилась от земной суеты, властолюбия и честолюбия.
Здесь именно сказалась ее в высшей степени благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что Государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского престижа закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от дальнейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести, и она решается даже расстаться с наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с Государем и поддержать его в отказе от санкционирования чего-либо невыгодного для России.
Письма ее из Тобольска к А.А. Вырубовой об этом свидетельствуют с необыкновенной яркостью.
«О Боже, спаси Россию, – пишет она 10 декабря 1917 г. – Это крик души днем и ночью, все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир. – И дальше: – Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет».
«Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительнее, чем это…» – пишет заточенная царица, когда до нее доходят в марте 1918 г., сведения о том, что немцы предполагают свергнуть большевиков.
«Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут… уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения».
Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жалобы на положение свое и семьи, – сколько благородного чувства!
Как бы ни относиться к государственной деятельности убиенной царицы, как ни расценивать последствия этой деятельности, нельзя без умиления читать приведенные строки.
5
Если рассудок Александры Федоровны подчас затемнялся ее неудержимой страстностью, если на ее решения пагубно влияли присущие ей властность и самоуверенность, то все же главной причиной тех глубоких ошибок, в которые она впала в последние годы царствования Николая II, была другая сторона ее духовного облика, с годами приобретавшая все большую власть над нею и понемногу превратившаяся в определенно болезненное состояние, а именно ее всепроникающий, глубокий мистицизм.
Члены гессенского дома, к которому принадлежала императрица, были подвержены мистицизму с давних пор во многих поколениях. В числе своих предков они, между прочим, считают причисленную к лику святых Елисавету Венгерскую, почитая ее за образец, которому должно следовать. На почве мистицизма завязалась долголетняя тесная дружба матери Александры Федоровны с известным теологом Давидом Штраусом. Повышенной религиозностью, переходящей в мистицизм, была преисполнена и сестра Государыни, великая княгиня Елизавета Федоровна
{240}.
