К категории подобного рода распоряжений относится и единоличное разрешение, вернее, предписание, ставленнику Распутина, епископу Варнаве, канонизировать бывшего Тобольского епископа Иоанна Максимовича
{221}. Оба эти решения вызвали множество толков и явное негодование как среди общественности, так и у иерархов Церкви. Последовавшее после отречения Николая II постановление Св. Синода, начинающееся со слов: «Божья воля совершилась» и заключавшее укоризну по адресу свергнутого строя, – объясняется, надо полагать, именно этими явными вторжениями Государя в область вопросов, решение коих от светской власти не зависело.
Надо, впрочем, сказать, что взаимоотношения власти государственной, светской, олицетворяемой Государем, и власти духовной, сосредоточенной в Св. Синоде, законом никогда точно установлены не были. Наше законодательство в этой области, сплетавшееся с правом каноническим, никогда кодифицировано не было и представляло собою лес дремучий. За кодификацию этих законов принялся было один из помощников статс-секретаря Государственного Совета князь Жевахов
{222}, признанный, между прочим, именно поэтому подходящим кандидатом на должность товарища обер-прокурора Св. Синода, но дело это завершения не получило.
Упомянутое отношение Св. Синода к старому строю после его свержения произошло, впрочем, главным образом вследствие постепенного исключения из состава Синода, по настоянию Александры Федоровны, почти всех стойких иерархов, блюдущих достоинство Церкви и свое личное.
Первым последствием превращения Св. Синода при последнем обер-прокуроре (ставленнике Распутина – Раеве
{223}), в учреждение сервильное, – было поднесение Синодом Государыне, по отношению которой непосредственно перед этим раздавались в его среде частые укоризны, особой благословенной грамоты за ее уход за ранеными и попечение о жертвах войны, а вторым, логически неизбежным последствием, – осуждение Синодом же того строя, за сохранение которого еще накануне молились. Таково неизбежное свойство всякой сервильной коллегии: преклонившись из личных соображений перед одной властью, она спешит при ее крушении от нее отречься и преклониться перед заменившей ее новой властью.
Примечательно, что Николай II, неоднократно превышавший свою власть в отдельных частных случаях, ни разу по собственному побуждению не нарушил закона в вопросах общегосударственного значения. В этих вопросах он почти неизменно соглашался со своими докладчиками. Самые причины расхождения Государя с ближайшими своими сотрудниками именно это и обнаруживают. Он расходился с министрами не на почве разногласий в понимании порядка управления той или иной отраслью государственного строя, а лишь оттого, если глава какого-нибудь ведомства проявлял чрезмерное доброжелательство к общественности, а особенно если он не хотел и не мог признать царскую власть во всех случаях безграничной.
Степень личной преданности министра Государю всегда измерялась именно этим последним обстоятельством.
Вследствие этого в большинстве случаев разномыслие между царем и его министрами сводилось к тому, что министры отстаивали законность, а царь настаивал на своем всесилии. В результате сохраняли расположение Государя лишь такие министры, как Н.А. Маклаков или Штюрмер
{224}, согласные для сохранения министерских портфелей на нарушение любых законов. Но трагизм был в том, что этих министров за их противозаконное угодничество принималась всячески травить общественность, и в конечном результате Государю приходилось с ними расставаться, так как до момента полного порабощения его воли волей императрицы он постигал, что нельзя доводить общественность до белого каления, что существуют такие моменты, когда власть, даже деспотическая, не может не считаться с общественным мнением.
Насколько ревниво Государь старался охранять свои самодержавные права, а инициативу в управлении страной считал своей прерогативой, видно, между прочим, из его отношения к Государственному Совету прежнего состава, который, до издания манифеста 17 октября 1905 г., обладал лишь совещательным голосом. Учреждение это, в которое входили исключительно старые испытанные слуги самодержавия, не пользовалось фавором Николая II только потому, что Совету случалось по делам общегосударственным высказывать свое мнение, иногда выходившее за пределы вопросов, непосредственно переданных на его рассмотрение.
Особенно ярко проявилось это отношение Государя в 1900 г., когда Государственный Совет осмелился выразить пожелание об отмене права волостных судов приговаривать лиц крестьянского сословия к телесному наказанию. На означенном мнении Государственного Совета Николай II резко написал: «Это будет тогда, когда я этого захочу».
Нужно отметить одно весьма любопытное явление: несмотря на свои деспотические наклонности и всегдашнее стремление использовать в полной мере казавшуюся ему неограниченной царскую власть, Николай II ни на своих отдельных сотрудников, ни на Россию в целом не производил впечатления сильного человека. Обаяния его властности никто не чувствовал.
Происходило это потому, что в личности Николая II наблюдалось странное и редкое сочетание двух, по существу совершенно противоположных, свойств характера: при своем стремлении к неограниченному личному произволу он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя – властным авторитетом личности – Государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним.
