— Предположим, что я, — неприязненно произнес Папугин.
— Документы есть? — глаза у Оганесова налились жидким светящимся железом, он неприязненно подергал щеточкой усов. — Предъявите документы.
Папугин не выдержал, усмехнулся:
— Это вы предъявите документы! Вы находитесь на территории воинской части.
— Нет, это вы находитесь на территории… на чужой территории. — Голос Оганесова освободился от скрипучести, окреп, набрал звучность и стал походить на рокочущий гром. — Это моя территория, моя!
Оганесов сделал знак рукой, и из-за шеренги «красных пиджаков» выдвинулся еще один Оганесов — точная копия первого, только лет на сорок моложе. И одет так же дорого.
«Вот они, “жучки”, расплодились густо, — запоздало отметил Папугин, — вылезли из своих бронированных нор. Один “жучок” поглавнее, побольше весом и мозгами, но оба хороши. Оба достойны времени, родившего их, — перестройки».
Старый Оганесов щелкнул пальцами, и молодой его двойник не замедлил извлечь из кожаного красного дипломата пухлую пачку документов. Старый Оганесов ухватил их цепкими пальцами, распушил широким веером перед лицом комбрига, демонстративно потряс. Движения его обрели некую вальяжную значимость, медлительность, присущие только очень богатым людям.
— Мы люди подневольные, дисциплинированные, военные, товарищ… — Папугин вопросительно поглядел на Оганесова, он забыл его фамилию.
— Господин Оганесов.
— Извините. Мы в армии на господ еще не перешли. Так вот, мы, повторяю, люди дисциплинированные, подневольные, приказов не ослушиваемся, чужого не берем, своего тоже не отдадим. По поводу отвода этого участка земли есть решение правительства…
— У нашего правительства — семь пятниц на неделе. Правая рука не знает, что делает левая.
Папугин деликатно промолчал. Он имел на этот счет свою точку зрения, но, как человек военный, счел за лучшее промолчать.
— У меня есть решение астраханского правительства на эту землю, — Оганесов хряснул каблуком своего роскошного башмака, будто конь копытом, во все стороны полетели маслянистые комья.
Сопровождавшие Оганесова люди приняли крик хозяина за команду и дружно сунули руки за пазуху. Папугин раздвинул губы в легкой сожалеющей улыбке. Рядом с ним незамедлительно выросли четыре автоматчика. «Красные пиджаки» переглянулись. Оганесов неприятно подвигал нижней челюстью.
— Что автоматы! — воскликнул он с пафосом. — Автоматы — это фи! Я ими могу вооружить целую дивизию! У меня их больше, чем вы привезли из Баку на своих железных черепушках, — Оганесов вновь назидательно помотал в воздухе пальцем. — Советую вам, полковник, уносить отсюда ноги подобру-поздорову.
— Не полковник, а капитан первого ранга, — поправил его Папугин.
— Мне все равно, я в ваших лычках не разбираюсь.
— Не в лычках, а в звездочках.
— Полоски на погонах — это тоже лычки.
— Не лычки, а просветы.
— Повторяю — мне все равно! — в голосе Оганесова задребезжали раздраженные нотки. — Еще раз советую вам, полковник, поскорее убираться отсюда.
— Капитан первого ранга, — вновь невозмутимо поправил его Папугин.
— Иначе земля загорится у вас под ногами!
— Предупреждение принял, — Папугин наклонил голову, не выдержав, улыбнулся язвительно, скосил глаза на выстроившиеся в ряд корабли бригады — внешне небольшие, проигрывающие в размерах крупным океанским утюгам, но неплохо вооруженные — лишь один ствол маленькой корабельной пушки запросто мог перерезать пополам все роскошные «бээмвушки» приехавших на разборку «красных пиджаков».
Оганесову пришлось отбыть ни с чем.
— Ну и какое твое впечатление, Владимир Константинович? — спросил Папугин у начальника штаба.
— Будет маленькая война.
— Пусть будет. Поступим по-наполеоновски: для начала ввяжемся в драку, а там — посмотрим.
Война войной, политика политикой, лай различных групповых, национальных и прочих лидеров лаем, а военные должны стоять в стороне от всего этого. Надо было устраиваться, обживаться.
Под жилье бригаде выделили сложенный из старых кирпичей хоздвор, в котором когда-то располагался профилакторий, специализировавшийся на принудительном лечении алкоголиков, — тут, казалось, даже стены пропахли перегаром.
Жить в этом помещении было нельзя, но иного выхода не было, просто не существовало — в этом старом кирпичном бараке надлежало жить. Надо было только основательно этот хлев вычистить, выскоблить, вымыть. За это пришлось взяться женам офицеров.
Командовала «парадом» жена Никитина Лена — подвижная говорливая толстушка с веселыми глазами и рано увядшим лицом: тяжело далось рождение двух детишек, смерть отца, похороненного в Баку, два переезда.
Капитан-лейтенант Никитин уже служил в СНГ — в городе Вентспилсе и был оттуда изгнан вместе с коллегами-пограничниками. Только изгнание происходило более цивилизованно, чем в Баку, — выдавливали не так откровенно, и то, что надо было заплатить пограничникам, — заплатили. Без всяких проволочек, без изюмных восточных улыбок и требований предъявить несколько десятков никому не нужных справок.
Но все равно переезд есть переезд. Это всегда — потеря. Не говоря уже о том, что всякий переезд на новое место равен двум пожарам и одному наводнению. Через год после переезда из Вентспилса в Баку Никитиных попросили и из Баку.
Лена Никитина возглавляла женсовет и занимала едва ли не единственную женскую должность в штабе бригады — была инструктором по работе с семьями военнослужащих.
Даже у видавших виды женщин опустились руки, когда они вошли в бывший профилакторий. У жены Кочнева Светланы Сергеевны на глаза навернулись невольные слезы:
— Бабоньки, а мы ведь никогда еще не сидели в таком дерьме, как сегодня.
Но глаза боятся, а руки делают: через несколько дней бывший алкогольный профилакторий перестал иметь вид запущенной зловонной конюшни. Хотя ощущение, что жить приходится в конюшне, не проходило еще очень долго.
Что такое граница, в Астрахани раньше не знали. Теперь же Астрахань стала пограничным городом. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. С «зеленофуражечными» строгостями и контрольно-пропускным режимом, с заполнением таможенных деклараций и задержанием судов, идущих в порт с нарушениями. Раньше ничего этого не было, и суда под флагами Казахстана, Азербайджана, Туркмении ходили сюда как к себе домой — беспрепятственно. И очень удивился капитан туркменского судна, когда его задержали на главном волжском банке для досмотра.
— Это что за произвол? — завопил он, неприятно двигая нижней челюстью: с досмотром капитан никогда не сталкивался и Астрахань считал своей родовой вотчиной. — Добрую сотню раз приходил сюда, доставляя что просили, и ни разу не видел ни одного пограничника. А тут… Вот напасть. Тьфу!
