Они жили недалеко друг от друга, поэтому с первого курса дружили, познакомились еще на вступительных экзаменах. Димыч списывал у Лаврушки. Тот, весь круглый пятерочник, гулял по коридорам института гоголем, прохлаждался, еще не став студентом, а спустя полгода кудрявого долговязого говоруна знали все. К пятому курсу он растолстел, родители сразу после поступления достали какую-то справку, и его освободили от физкультуры. Димыч же, скромный, молчаливый тихушник, только напоследок отчудил пуще всех — отпустил бороду. Его поначалу принимались гонять, но на вечера зачастила интеллигенция, знаменитости из артистов местного театра — сплошь бородатые под Высоцкого, и про него забыли. Димыча даже бородачом не прозвали, у всех клички с первого курса, а к нему ничего не прилипало, про него просто забывали, и он, словно мышка, всегда оставался невидимым и неприметным.
Был случай в колхозе, когда помогали помидоры собирать. Но случай, он и есть случай. Забыли, как нелепое недоразумение. А Лаврентий запомнил.
Пошли гурьбой в дальнее село. Свой клуб для студентов рядом, каждый вечер пляски, так неймется, девки свои примелькались, а тех хвалили. Единственный недостаток — парней там больше, те даже между собой за какую побойчей дрались насмерть, а чтоб чужаки — близко не подпускали. Но им что! Их великолепная пятерка! Два боксера, а Димыч самбо занимался. Один Лаврушка хиляк, а Поленов Семен уже тогда соответствовал своей фамилии, он и ростом, и кулачищами — полено, оно полено и есть. Пока разогревались между собой под твист, дульсинеи местные собрались потихоньку. Парни-то еще, видно, от пахоты пока отмывались и водочку принимали, в деревне трезвым стыдно на людях появляться. Смотрели, смотрели на студентов те кустодиевские женщины, и не выдержала одна, Мартына на «белый танец» закадрила. Они между собой поклялись, что с девчонками поосторожнее будут с учетом прогнозов, а Мартын завелся, и девчонка — лепота, закидоны глазками ему пошла строить…
Потом уже Эдик сваливал все на внезапно возникший инстинкт и фрейдизмом объяснил свое поведение, мол, сыграла роль древнейшая подсознательность и проснулся зверь. Больно уж шалунья логарифмами
[7] его смутила. Лаврушка тогда Старшиновым
[8] страсть как увлекался, в особенности его частушками. В стройотряд специально тетрадку с его сочинениями захватил, ну и каждый вечер у костра балагурил. Выдал и тут подходящую, как раз к месту:
Увидел он модистку
И хвать ее за сиську
Не успели отхохотать, чуть плакать не пришлось. Местные бармалеи заявились, окружили их, бить не начинали лишь из-за пустячка: два дружинника поблизости маячили, но и те хмуро косились, так и ждали момента, чтобы слинять. Лаврушка предложил спасаться через забор. Другого никто придумать не смог. Хотя и позорно все это выглядело, но и Туманского убедили.
Неслись гурьбой по дороге, преследуемые свистом, палками и камнями сельских женихов, Вадим велел одному удирать к своим за подмогой и милицией, а остальным задержать погоню. Принять бой, а там по обстоятельствам. Но подвернулся по дороге «Дом колхозника» — гостиница — не гостиница, дом для ночевки приезжих, туда и рванули, а Димычу выпало счастье к своим с вестью добежать, он самым быстроногим слыл в их компании. Бабка, хозяйка пристанища, сообразила, в чем дело, и дверь закрыла за ними на засовы. Так они спаслись и до утра стойко оборону держали. К обеду следующего дня подмога вместе с Димычем так и не появилась. Становилось невмоготу, злодеи деревенские ночь караулили, никуда не уходили, еще более разозлившись, и только местный бригадир отогнал их, наконец, на работу. Так что неизвестно, чем дело бы кончилось.
Голодные и злые как черти они вернулись, Димыча рыскать начали, а тот в постели скуксился — ногу подвернул. А почему про них забыл, так толком и не объяснил.
Потом, года два прошло, когда уже совсем близко Лаврушка с Димычем сошелся, как-то в задушевной беседе признался тот, что обиделся на Мартына, сам хотел дульсинею ту пригласить, а «моряк» перехватил, вот и отомстил.
— А нога? — вытаращил глаза Лаврушка.
— Придумал.
— А мы как же? Про нас забыл? — заорал он.
— Не подумал как-то…
Но это было скорее в детстве, о случае том никто не вспоминал.
Теперь они вроде как поменялись местами, снова приятели попали в беду, только за помощью теперь побежал Лаврентий к Димычу. И выросли они, можно сказать, мужиками стали.
Миновав два квартала, Лаврентий осознал, что допустил непростительную ошибку: вместо туфель он оказался в «домашках», а главное — на босую ногу. В такую сырость и слякоть — непозволительное легкомыслие, но не возвращаться же! Тем более оставалось уже только полдороги. В темноте он быстро оказался в нескольких лужах и совсем промок. Это остудило и его пыл, и желания. Он залавировал по тротуару между коварными плодами природных катаклизмов и сбавил скорость. Ненавязчиво дал о себе знать поддувавший под тонкий болоньевый плащик ветерок. Поначалу он, казалось, помогал, подгонял, а свернул Лаврентий в очередной переулок с основного пути и угодил в настоящую аэродинамическую трубу — стихия здесь бушевала, едва не сметая с ног, плащ его совсем запарусил, кудри рвало назад так, что, казалось, слетит и голова с плеч.
Вот черт! Ведьмы шабаш устроили, мелькнули шальные мысли. А там уж и Светку хоронить… Да закрутилась с ее смертью их жизнь. Всех разметало, разъерошило! Вадим с Эдиком, кто бы мог подумать еще вчера, в тюрьме парятся. Инку семью собаками не сыскать, сколько не звонил он ей по телефону. Димыча только теперь к ночи и удалось услышать, а тот видеть его не пожелал, занят чем-то оказался! Интересно, чем? Не ногу ли опять подвернул? С него станется. К Мартынову тот относился настороженно, так и остался. А сам Лаврентий, атеист, марксист и черт-те кто до мозга костей, — к гадалке средневековой плакаться ходил, малограмотному недорослю сподобился! Один Поленов в стороне, про него ничего не известно, но Савелию Лаврентий даже звонить не стал, у того свои семейные дела, объявится сам, как про все узнает…
Во дворе знакомого дома можно было спрятаться от злющего ветра. Лаврентий остановился перевести дух. Прозяб он основательно, особенно застыли мокрые ноги. Но не зря все-таки он торопился, спешил. Вон дверь во втором подъезде хлопнула, и знакомая громоздкая фигура выкатилась во двор. Стоит, оглядывается, к темноте привыкает и бородой своей водит туда-сюда. Высматривает кого-то. Сейчас он, Лаврентий, как в молодости, подберется к дружку сзади незаметно и гаркнет во всю глотку, будет знать, как занятым прикидываться!
Лаврентий сделал несколько шагов и остановился. Гардов явно кого-то дожидался. И уж, конечно, не его, Лаврушку. Что-то озадачило его в поведении приятеля, что-то насторожило; спроси сам себя Лаврушка, и не ответил бы. Не сообразил — интуиция, неразгаданное учеными первобытное чувство животного, заставила его замереть, укрыться за деревом и дожидаться неведомо еще чего, как охотника, спрятавшегося в кустах.
