Льва тоже тщательно исследовали. У него и рваные раны, и ушибы, и барабанная перепонка порвана, и, возможно, сотрясение мозга. Раны, среди которых нет особенно серьезных, перевязывают, колют антибиотики и оставляют Льва в палате для дальнейшего наблюдения. О Маркусе, которого отправляют в операционную немедленно по прибытии в больницу, ему не сообщают ни слова. Ко Льву приходит только медсестра (она щупает пульс и измеряет давление) да полиция. Вопросы, вопросы, бесконечные вопросы…
– Знакома ли тебе преступница?
– Нет.
– Вы вместе учились в организации Хлопков?
– Нет.
– Являлась ли она членом вашей террористической ячейки?
– Я же сказал, что не знаю ее!
И самый идиотский вопрос:
– Ты знаешь, почему на тебя напали?
– Разве и так не понятно? Она сказала, что это плата за то, что я не хлопнул. Что люди, стоящие за всем этим, недовольны.
– И кто же эти люди, «стоящие за всем этим»?
– Откуда мне знать? Я общался только со сверстниками, но они все теперь мертвы – взорвали себя, понятно? Я никогда не встречался с теми, кто всем заправляет!
Полицейские уходят. В общем и целом, они довольны. Но затем за дело принимается ФБР и задает те же самые вопросы, что и полицейские. О Маркусе по-прежнему ни слова.
Ближе к вечеру заглядывает медсестра и жалеет Льва.
– Мне велели ничего не говорить о твоем брате, но я скажу. – Она придвигает стул поближе к его койке и понижает голос. – У него огромное количество серьезных внутренних повреждений. К счастью, в нашей больнице – один из лучших банков донорских органов в штате. Ему пересадили новую поджелудочную железу, печень и селезенку и множество мелких органов. Одно легкое пробито, зашивать его не стали, а поставили новое.
– Мои родители здесь?
– Да. Они в комнате ожидания. Хочешь, чтобы я привела их сюда?
– Они знают, что я здесь? – спрашивает Лев.
– Да.
– Они справлялись обо мне?
Медсестра секунду медлит.
– Мне очень жаль, милый… Нет, не справлялись.
Лев отводит взгляд. Сосредоточить его на чем-то другом, к сожалению, невозможно – смотреть не на что. Телевизор в палате отключен: по всем каналам крутят репортажи о взрыве.
– Тогда и я не хочу их видеть, – говорит Лев.
Медсестра гладит его по руке и виновато улыбается.
– Прости их, милый. Мне так тебя жаль! Сколько ужасов свалилось на твою бедную голову!
«Интересно, – думает Лев, – медсестре все известно?» Он приходит к выводу, что это так и есть.
– Я должен был предвидеть, что они явятся по мою душу. Хлопки, то есть.
Медсестра вздыхает.
– Стоит забраться в ловушку подлеца, тебя разбирают и разбирают… – Тут она спохватывается. – Ой, прости, ляпнула, не подумав. Зашить бы себе рот.
Лев выдавливает улыбку.
– Ничего. Когда тебя чуть не разнесли в клочья, да еще два раза, перестаешь обращать внимание на выбор слов.
Медсестра тоже улыбается.
– И что теперь? – спрашивает Лев.
– Насколько мне известно, брат является твоим опекуном. А кто еще может о тебе позаботиться? К кому ты можешь пойти?
Лев отрицательно качает головой. Кроме брата, он был небезразличен только одному человеку – пастору Дэну. О нем Лев думать не в состоянии: боль утраты нестерпима.
– Я под домашним арестом. Шагу не могу сделать без разрешения Инспекции по делам несовершеннолетних, даже если бы было к кому идти.
Медсестра поднимается со стула.
– Это, милый, уже не по моей части. Почему бы тебе пока не расслабиться и не отдохнуть? Все равно продержат здесь до завтра. Утро вечера мудренее.
– Пожалуйста, скажите хотя бы, в какой палате мой брат?
– Все еще в послеоперационной, но как только его переведут в обычную, я дам тебе знать.
Медсестру сменяет следователь и задает все те же вопросы.
Медсестра не подвела и сообщила Льву, что Маркуса поместили в палату № 408. После наступления темноты, когда допросы заканчиваются и в коридоре становится тихо, Лев решается покинуть палату, не обращая внимания на боль во всем теле. Выйдя за дверь, он сразу же видит копа, которого приставили сторожить его: тот в конце коридора флиртует с юной медсестрой. Лев незаметно ускользает.
Толкнув дверь палаты № 408, Лев видит свою мать. Она сидит в кресле рядом с койкой и не сводит глаз с Маркуса. Брат без сознания, к его рукам и ногам тянутся трубки, шипит аппарат искусственного дыхания. Отец тоже здесь; по сравнению с прошлым годом в волосах у него прибавилось седины. Лев чувствует, как накатывают предательские слезы, но усилием воли душит неуместные эмоции, загоняет их подальше и запирает на крепкий замок.
Мать замечает его первой. Она касается руки отца, чтобы привлечь его внимание. Родители переглядываются – между ними существует некая телепатическая связь, как часто бывает между супругами. Мать бросается ко Льву, порывисто обнимает, толком не посмотрев на него, и выходит из палаты.
Отец тоже не смотрит на него. Во всяком случае, не сразу. Его взгляд устремлен на Маркуса, на его грудь, которая поднимается и опускается в заданном машиной ритме.
– Как он? – спрашивает Лев.
– В искусственной коме. Сказали, что будут держать его так три дня, чтобы наноагенты сделали свое дело как можно быстрей.
Лев слышал, что боль при лечении наноагентами невыносима. Хорошо, что брат все это время проспит. Лев уверен, его родители купили Маркусу органы детей, принесенных в жертву. Самые дорогие. Он уверен в этом, спрашивать нет смысла.
Наконец отец вскидывает глаза на Льва.
– Доволен? Видишь, к чему привели твои игры?
Лев представлял себе разговор с отцом сотни раз, и в каждом из этих мысленных споров обвинителем выступал он, а не его собеседник. Да как он смеет? Как он смеет?! Льва так и подмывает огрызнуться, только нет, наживку он не проглотит. Он не говорит ничего.
– Ты хоть понимаешь, в какое положение поставил нашу семью? – продолжает отец. – Какой стыд нам пришлось вытерпеть, какие насмешки вынести?
Больше Лев молчать не в силах.
– Так, может, вам не стоило окружать себя такими же нетерпимыми людьми, как вы сами?
Отец переводит взгляд на Маркуса.
– Твой брат вернется домой вместе с нами, – заявляет он. И поскольку все печенки-селезенки и прочие мелкие органы оплачены деньгами отца, у Маркуса выбора не будет.
– А я?
И снова отец избегает смотреть на Льва.
– Мой сын был принесен в жертву год назад, – молвит он. – Вот этого сына я помню. А ты поступай, как знаешь. Мне до тебя дела нет.
