Девочка, кстати, хорошенькая и, видно, с юмором, а Лев питает слабость к печенью «Самоас», как и к хорошеньким смешливым девчонкам.
– Конечно, заходи. Посмотрим, что у тебя там.
Она танцующей походкой проходит в комнату, ставит коробку с печеньем на обеденный стол и вытаскивает оттуда по одной пачке каждого сорта.
– Эй, Маркус, – зовет Лев, – скаутского печенья хочешь?
– Конечно, – откликается брат с кухни. – Возьми того, с арахисовым маслом.
– Давай две пачки! – кричит Дэн.
Лев поворачивается к девушке.
– Хорошо, значит, две пачки с арахисовым маслом и одну «Самоас».
– Ням-ням! – отзывается гостья. – У меня тоже «Самоас» самые любимые. – Она вручает ему разноцветные пачки. – Всего будет восемнадцать долларов. Ты точно не хочешь «Тин минтс»? Это наш хит!
– Нет, спасибо.
Лев вытаскивает кошелек в полной уверенности, что налички у него не хватит, но надо проверить, прежде чем просить у Маркуса. Пока он копается в кошельке, девочка внимательно рассматривает его.
– По-моему, я тебя знаю, – говорит она.
Лев успевает подавить тяжелый вздох. Ну вот, начинается.
– Точно! Ты тот парень, Хлопок! Ух ты, я продаю печенье знаменитому Хлопку!
– Я вообще-то не хлопнул, – сухо говорит Лев. О, повезло, у него в кошельке завалялась двадцатка. Он протягивает ее девочке. – Вот. Спасибо за печенье. Сдачу оставь себе.
Но та вместо того, чтобы взять деньги, стоит, уперев руки в бока, и продолжает внимательно изучать Льва.
– Хлопок, который не хлопает. Зачем тогда становиться Хлопком? Ведь вся идея – в том, чтобы хлопнуть?
– Пожалуйста, уходи.
Он машет купюрой, но девчонка по-прежнему не обращает внимания на деньги.
– Оставь их себе. Печенье – это мой тебе подарок.
– Нет. Бери деньги и уходи.
Она неотрывно смотрит ему прямо в глаза.
– Хлопок, который не хлопает. Представляю, как это разозлило людей в высоких кругах. Тех самых, что тратят уйму времени и денег на то, чтобы каждая хлопательная акция прошла без сучка без задоринки.
Сердце Льва проваливается даже не в пятки, а прямиком в Китай.
– Эти организаторы выступают за прогресс, и ко всяческим регрессам, то есть к отступлениям, не привыкли. Хлопок, который провалил свою миссию, оказывает дурную услугу всем нам: он порочит наше доброе имя.
Она улыбается и широко разводит руки.
– Маркус! Дэн! – вопит Лев. – Ложись!
– А вот и другой подарок, – говорит девочка, – сейчас я его распакую! – и сводит ладони вместе.
Лев прыгает через диван, и в этот момент раздается хлопок. Взрывом мальчика отбрасывает к стене, диван опрокидывается сверху, зажав его между стеной и спинкой. Звон бьющегося стекла, грохот падающих балок и пульсирующая боль в ушах, такая ужасная, что ему кажется, будто треснула голова. Через несколько мгновений грохот стихает, оставляя в голове оглушительный звон. Льву кажется, что наступил конец света.
Дым жжет легкие, глаза слезятся. Лев сталкивает с себя диван и, бросив взгляд через комнату, видит там свою кровать – еще несколько минут назад она находилась на втором этаже, а сейчас – посреди гостиной, как выброшенные на берег обломки кораблекрушения. Второго этажа больше нет, как нет и крыши. Над головой лишь затянутое тучами небо, а вокруг Льва ревет пламя, стремясь пожрать то, что осталось от жилища его брата.
Дэна, который в момент хлопка находился на пути в гостиную, взрывной волной впечатало в стену. Теперь на этом месте огромное кровавое пятно, а сам он лежит на полу – безмолвный, безжизненный. Пастор Дэн – человек, который крикнул Льву: «Беги!» – в тот день, когда мальчик отправлялся в заготовительный лагерь; человек, который первым пришел к нему, когда его забрала полиция; человек, заменивший ему отца, когда родной отец отказался от Льва – мертв.
– Нет!
Лев пробирается по обломкам к телу Дэна, но замечает на кухне своего брата. Прямо посреди кухни упала балка, разбила стеклянный столик для завтрака и воткнулась Маркусу в живот. Все вокруг в крови, но Маркус еще жив. Он в сознании и пытается что-то сказать, весь дрожа и захлебываясь кровью.
Лев в полной растерянности, но одно он понимает отчетливо: нужно взять себя в руки и начать соображать, иначе его брат тоже умрет.
– Все хорошо, Маркус, все хорошо, – лепечет он, хотя это явная ложь.
Напрягшись изо всех сил, Лев приподнимает балку. Маркус вопит от боли, Лев, поддерживая балку плечом, отталкивает брата в сторону, а затем роняет балку. Теперь падает и ее второй конец, вдребезги разбивая то, что осталось от столика. Лев запускает руку в карман Маркуса, достает оттуда залитый кровью телефон и, молясь о том, чтобы тот работал, набирает 911.
Лев, черный от сажи, одуревший от звона в ушах, отказывается залезать в отдельную карету. Он настаивает на том, чтобы ехать с Маркусом, и устраивает такое светопреставление, что работники «скорой» сдаются.
При любом мало-мальски громком звуке в левом ухе трещит, будто в него залетел мотылек. В глазах двоится и троится; даже само время будто изменило свой бег, будто Льва с Маркусом забросило в параллельный мир, где причина и следствие поменялись местами. Лев никак не сообразит: он здесь, потому что девчонка взорвала себя, или девчонка взорвала себя потому, что он здесь…
«Скорая» несется в больницу, врачи без устали колдуют над Маркусом, накачивая того Бог знает чем.
– Л-Л-Лев… – выдавливает из себя Маркус, пытаясь удержать глаза открытыми.
Лев стискивает его липкую, бурую от засохшей крови руку.
– Я здесь.
– Не давай ему заснуть, – говорит мальчику один из врачей. – Нельзя допустить, чтобы он потерял сознание.
– С-слушай меня… – скрипит Маркус, еле ворочая языком. – Слушай…
– Слушаю.
– Они предложат мне… предложат трансплантацию.
Лев морщится, готовясь к тому, что сейчас услышит. Он знает, что скажет Маркус. Его брат скорее умрет, чем примет органы разобранного.
– Они захотят… пересадить мне почки… печень… что там еще… словом, органы подростков…
– Знаю, Маркус, знаю.
Брат открывает глаза шире, вперяется взглядом в Льва и крепче сжимает его руку.
– Пусть пересадят! – хрипит он.
– Что?!
– Пусть они сделают пересадку, Лев. Я не хочу умирать. Пожалуйста, Лев, – молит Маркус. – Пусть пересадят мне органы подростков…
Лев стискивает ладонь брата.
– Хорошо, Маркус. Хорошо.
Он плачет, радуется, что брат не захотел приговорить себя к смерти, и ненавидит себя за эту радость.
