И она, и Дениза еще в Англии имели дело с ранеными и не боялись крови.
– Бог с ним, – вдруг сказал Васька. – В Амстердам…
– Куда? – удивилась Анриэтта.
– В Амстердам, к господину ван Рейну… Войнушка мой где?
– Вон, сидит в колымаге, – сказал Ивашка. – Ничего ему, Войнушке твоему, не сделается.
Воин Афанасьевич действительно сидел в маленькой карете, не желая вылезать. Когда кучера, заплатив ему по-королевски, отпустили, Петруха просто выдернул его оттуда за шиворот и так толкнул, что Воин Афанасьевич сел на траву рядом с раненым.
Потом Петруха с Ивашкой очень осторожно уложили раненого в большой карете.
Все это время Шумилов, так и не сойдя с коня, обретался шагах в тридцати от экипажа, не делая даже попытки приблизиться.
Анриэтта уже достаточно изучила этого своенравного человека и знала, как с ним разговаривать.
– Приказывайте, – сказала она, подойдя.
– Как он?
– Сносно. Я не врач, и у меня нет зонда, чтобы понять глубину раны. Он потерял много крови. Мы промыли рану вином, но она может загноиться. Тут остается лишь молиться – точно так же раны гноятся и у опытных врачей.
– Что он говорит?
– Думаю, бредит. Хочет ехать в Амстердам.
Две ошибки совершила Анриэтта в кратком, короче не бывает, разговоре. Первая – предложила Шумилову приказывать, вторая – неосторожно сказала про Амстердам.
Она не знала о господине ван Рейне, а Шумилов как раз знал, что беглецов приютил знаменитый, но впавший в нищету художник. Когда Ивашка с Петрухой тщетно пытались взять след, то бывшие соседи господина ван Рейна рассказали про Васькину службу в мастерской.
– Значит, едем в Амстердам, – буркнул Шумилов.
И Анриэтта поняла: он не верит, что Васька выживет, и потому твердо решился исполнить его последнее желание. Странно ей показалось, что человек так болезненно принял свою невольную ошибку, но спорить она не стала. В конце концов Амстердам – портовый город, и там нетрудно найти судно, идущее в Либаву или в Ригу.
Утешать его было бы нелепо. Оставалось только кивнуть и уйти.
– Боже мой, – сказала Дениза, узнав, что предстоит поездка в Амстердам.
– Может быть, это к лучшему. Путешествие по суше ты переносишь неплохо. Неизвестно, что с тобой будет на судне в бурю, – ответила Анриэтта. И вдруг, вспомнив комедию Мольера, прочитала двустишие:
– «Она исполнена невиннейшего духа,
Спросила, точно ли детей родят из уха».
Дениза рассмеялась.
– Это лучший аргумент, какой я когда-либо слышала, в пользу сухопутного путешествия!
Воин Афанасьевич сидел на траве и все яснее понимал, что он тут никому не нужен. Дармоед Васька вдруг оказался общим любимцем, а он – предметом, который, чего доброго, привяжут сзади к карете вместе с сундуками. И было жаль уютного парижского дома, было жаль упущенных возможностей. Предстояла дорога домой, и там, дома, ожидали одни неприятности. Сбежать, конечно, можно, да куда сбежишь без гроша в кармане?
Да еще Петруха, подойдя, сказал тихо:
– Господь тебя уберег, Васька за тебя смерть вот-вот примет, вдругорядь Арсений Петрович о тебя рук марать не станет, а я – не поленюсь…
Ехать в Амстердам пришлось на запятках кареты, подскакивая чуть не на аршин, а сзади двое конных, Петруха и Шувалов, следили, не натворил бы чего. Да еще лакей, которого звали попросту Гасконцем, насмехался: ты, мол, даже на это негоден!
Женщины в карете возились с Васькой, как будто он был любимым братом. Васька же время от времени, приходя в себя, спрашивал, далеко ли Амстердам, и на привалах звал к себе Воина Афанасьевича. Но разговаривать им было не о чем – только вспоминать дом господина ван Рейна, Титуса, Хендрикье, маленькую Корнелию, учеников ван Рейна – Говарта Флинка, Карела Фабрициуса, Фердинанда Бола, которые изредка заглядывали развлечь учителя и получить хороший совет…
Брюссель объехали окраинными улицами. Петруха словно чуял – очень строго следил за Воином Афанасьевичем. А тот чуть не дал деру, ведь в храме во имя святых Михаила и Гудулы лежали у отца Бонифация деньги, отданные на сохранение, и они позволили бы бежать в любом направлении! Но Воин Афанасьевич после своих похождений с иезуитами уже ни в чем не был уверен.
В Брюсселе удалось показать Ваську врачу, и тот удивился, что раненый все еще жив. Ваську лихорадило, он порой приходил в себя, но ясно было – не жилец. Шумилов не показывался ему на глаза, молчал, и потому его обещание доехать до Амстердама повторяли Анриэтта и Дениза. Васька в ответ улыбался, и от этой улыбки Дениза однажды разрыдалась. А Васька, уже теряя осмысленность взгляда, тихонько запел:
– Множества содеянных мною лютых помышляя окаянный, трепещу страшнаго дне суднаго, но надеяся на милость благоутробия Твоего, яко Давид вопию Ти: помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости…
– Не довезем, – сказал Ивашка. Он остановил встречного путника на осле, узнал, что до Антверпена – еще целых десять верст, и потом от Антверпена до Амстердама – чуть не полтораста.
– Как у вас, русских, положено хоронить, когда человек помер в дороге, братец? – спросила Анриэтта.
– То-то и оно, сестрица, что мы редко там путешествуем, где православных попов нет. Так бы – отпели, при церковке – кладбище, закопали бы, крест поставили… Прочитаем все молитвы, какие знаем, «Достойно есть» – это обязательно, Петруха пятидесятый псалом помнит, доберемся до дома – там отпоем…
Перед смертью Васька отчетливо сказал:
– Войнушка… ты сходи, скажи… скажи им… только там и жил… там остаться надо было… там хорошо…
– Да, – ответил Воин Афанасьевич.
– Помолись за меня…
– Да…
Хоронили в лесу, на поляне, и лес-то насилу нашли. Петруха требовал, чтобы Воин Афанасьевич сам смастерил крест, но скоро понял, что таких умений воеводскому сыну от Бога не дадено. Топора не было – ножами срезали два деревца, связали крест на православный лад, воткнули, постояли, вполголоса прочитали молитвы, какие помнились. Шумилов стоял в стороне – никто к нему с похоронными затеями не приставал.
– Приедем домой – заплачу отцу Кондрату, отпоет тебя, Васенька, панихидку отслужит, сорокоуст за упокой… – сказал покрытому дерном холмику Ивашка. – Ну, пошли, братцы, что ли?
На Воина Афанасьевича даже никто не посмотрел. Ясно же было – никуда он без денег не денется. А он вдруг понял то, чего понимать все время не желал, все нутро сопротивлялось простой мысли: он теперь Васькин должник навеки. Что бы ни делал, куда бы ни шел – только потому делает и идет, что этот простодушный Васька ему милость оказал. А теперь нет человека, от которого можно ждать милости, ни одного не осталось, и Господь, творящий благо руками человеческими, посмотрит сверху и даже подходящих рук не увидит…
