Выходит, не всё равно ему было. Какой-то смысл именно в том, чтобы выставить на обложку Диканьку, Николай Васильевич видел. Мертвецов там понараскидал, басаврюков, ведьм, архаики такой напустил, что братьям Гримм могли бы только на ощупь выходить из мазанки на воздух, головами помотать в украинской ночи. Такого кошмара подпустил Николай Васильевич, что только пальцы щепотью сложишь и на бок под лавку падай.
А в Диканьке уже водонапорная башня и паровой двигатель стояли. И швейцарская система травосеянья, и немецкая система учёта дойности коров. Двойная бухгалтерия в ломбардской методе. Свиньи имели небольшие характеристики в специальных книжечках с указанием «опоросного поведения» и «меры склочности». Картофель экспериментально сеяли. Десятирядную кукурузу. Теплая вода поступала на фермы по трубе из английского котла. Оранжереи. При оранжереях девять голландцев с семьями. Коней привозили из Аравии. Много чего ещё про Диканьку сказать можно в этом смысле. Трезвые и грамотные по улицам ходили, многие со знанием иностранных языков бегали.
Да и в самой Диканьке жил человек, который говорил ещё до рождения Николая Васильевича, что империи нужна конституция в духе Монтескьё, и сочувствовал французской революции. И к парламентаризму тоже тяготел. И даже дядю своего, канцлера империи Безбородко, уговорил на составление «Записки для составления законов российских» в духе Высокого Просвещения. По родственному, для своих.
Как-то почувствовал Николай Васильевич, что басаврюки и упыри – они надёжнее парового агрегата обогреют Диканьку по итогу. Россия – она на все ответ найдёт: хоть на конституцию, хоть на статуи. Вот вам, господа хорошие, сударики мои разлюбезные, говорит Россия и подталкивает вперед Николая Васильевича, полюбуйтесь на сего молодого, исполненного дарований человека, он, можете не сомневаться, так опишет ваш европеизированный раёк, что останетесь оченно довольны.
Потому как умеет он.
Сандарак
Сегодня, в рамках программы «тыжисторик», мучительствовал над детьми. Мастерили сандарак и учились писать гусиными перьями.
Историк гибнет в неумении представлять.
– Чем пах Башмачкин? – спросил я строго. – Ну, кроме естественной сыроватой прелости, свойственной многим одиноким людям?
Сандарак – это мелко истолчённый ладан в белой тряпочке, перетянутой ниткой. Им натирали выскобленные специальным ножичком ошибки в рукописных текстах. Затирали для того, чтобы чернила поверх затёртого ножичком не расплывались по выскобленной бумаге.
У опытного чиновника было три сандарака одновременно. Носили их на верёвочках на груди. Так что пах Башмачкин ещё и ладаном. Мелочь, добавляющая портрету упыря некоторую деталь.
Это как с Троей. Основные лиственные породы вокруг предполагаемой Трои были лавр и лимон. Вот на лавровых и лимонных дровах героев в чаду и жгли после их гибели.
Интересное должно было быть сочетание запахов. Жир, лавр, гарь и лимон. Такой военных запах, в принципе. С добавлением естественных запахов человеческой толпы, остывшей копоти и навоза. Между всем этим делом бродили перевоплощённые хрен знает в кого сверкающие боги и пытались как-то наладить эту душебойню.
Буратино
Такие времена настали, что чтение несовершеннолетней Шемякиной Е. Г. книг даёт мне пищу для пожилых размышлений такой ядрёности, что рукав закусываешь оставшимися зубами.
Сама Елизавета читать может и самостоятельно. Но подозреваю, что околдована моей манерой при чтении внезапно подпрыгивать и кружиться по комнате с видом на океан.
Вот «Приключения Буратино», например. Всякий раз нахожу в этой книге всё новые и новые причины орать, одновременно хлебая из ведра воду.
Вчера окончательно понял, что меня смущало в затее Буратино с его театром. Театр Карабаса – это театр господства репертуара и диктатуры режиссёра. Это театр Гордона Крэга, театр «актёра-сверхмарионетки». И торжественный театр Но, и рыночный Кабуки, и Мейерхольд – всё из этого лукошка. Демиург-план, каждый жест глубоко символичен, публика подготовлена к работе над расшифровкой смыслов, все потеют, все стараются, все боятся. Касса, прибыль, скандалы. Фабрика такая.
Со стороны выглядит, понятно, жутковато. Все стонут. Режиссёр стонет, что актёры тряпичные бездарности, актёры воют по клеткам, что не продохнуть, что задавлены бесправием, зрители устают, критика всё понимает. Иными словами, тоска застоя после вспышки новизны. Инерционно какие-то бесноватые поклонники ещё толпятся у дверей, но всё больше приезжих провинциальных лиц.
И тут внезапный Буратино, которому не нравится моя любимая формула «созданье тем прекрасней, чем взятый материал бесстрастней». И Буратино создаёт конкурирующий Карабасу творческий коллектив, основанный на иных принципах. Всё прекрасно. Только, как справедливо замечает сам Буратино, играть Буратино «будет сам себя», а не какие-то там пьесы. Буратино режиссер не нужен, актёрам его, которые перебежали от Барабаса, тоже режиссура ни к чему, они её накушались. Будут, стало быть, играть тоже «самих себя».
А я не уверен, что мне это будет интересно смотреть. Такая вот загвоздка.
Что там сам из себя наиграет Буратино ко второму театральному сезону? А к третьему? Из воспоминаний и опыта – чулан, сизый нос, крыса, Страна дураков, Дуремар и жулики. А это каждый зритель пережил самостоятельно раз по сто. Его этим багажом не удивишь. Зритель в Самаре был, какой шок от воспоминаний Буратино он испытает? Никакого. Из культурного багажа у Буратино – азбука, которую он точно держал в руках. И этим он опять-таки от зрителя ничем не отличается.
У прочих актёров ситуация с рассказом о себе и своих переживаниях тоже как-то, подозреваю, не шибко отличается. Самое яркое, поди, побег из карабасовского творческого концлагеря. И всё.
Будут Буратино со товарищи играть сами себя, полемизируя с Барабасом, пока сил у них хватит.
Репертуара нет, все рассыхаются, покрываются трещинами, моль, пыль, столярный клей по утрам и актёрский бубнёж про надоевшего Буратино, который всё играет и играет самого себя. Сбегут актёры и от Буратино. Предварительно, конечно, разодравшись и переженившись. При Барабасе все дружно ненавидели одного, а теперь-то придётся ненавидеть всех товарищей.
А Карабаса уже нет – Карабас прогорел и теперь пират на Карибах. Зовут его Черная Борода, помолодел, руки дело помнят, команда вышколена, паруса, все уважают, обещали фильм снять. Женщины в вольно сидящих корсетах, влажные кудри, ром, дублоны, резня на белом песке – всё, что надо.
И останется Буратиновым актёрам одно. Обозначать эмоции по сериалам.
Развал безжалостного производства приводит к беспомощной кустарщине. Я так постоянно говорю своим сотрудникам, развешенным по гвоздикам. Не хочешь бездушного к тебе технологического процесса – пыль дорог, старенький пудель и медяки в шляпе ждут тебя, манят свободой. Только вот что ты там, освобожденный актёр, из себя представлять будешь перед публикой – это загадка. И не станешь ли вспоминать, завернувшись в рванину уворованных задников, бесчеловечный гул прокатного цеха, где бригада, нормы и премии – загадка тоже.
