Если выйти за рамки собственно политики, то, безусловно, были слышны недовольные голоса и по поводу тех символов, которые так старательно спонсировал Август, и по поводу нового образа Рима. Поэт Овидий, к которому режим Августа повернулся своей беспощадной стороной, ясно указывает на то, каким, возможно, был голос улицы. В своих сочинениях времен печальной ссылки на берега Черного моря, в сборнике «Скорбные элегии» (Tristia) – в стихотворениях нередко более колких, чем грустных – он делает остроумные выпады против украшения главного храма нового Форума Августа, где были статуи богов Марса и Венеры. Как отец Ромула и мать Энея, эти двое считались главными божествами Рима. И они же – два главных прелюбодея классической мифологии. Еще Гомер рассказывал о том, как Венерин рогоносец-муж Вулкан, бог ремесла, застукал парочку с поличным в самом неловком виде, хитро поймав их в металлическую сеть, которую он выковал специально для этой цели. Вряд ли эти двое – лучший символ нового, высоконравственного императорского Рима, где прелюбодеяние стало преступлением, намекал ссыльный поэт. Палкой о двух концах оказались и некоторые из вычурных демонстраций гражданского сознания Августа, его civilitas. Если Август в самом деле приветствовал каждого сенатора по имени всякий раз, когда входил или выходил из сената, эта бессмысленная церемония (считая по десять секунд на человека при достаточно полном зале) заняла бы около полутора часов на вход и выход. Для некоторых это могло выглядеть скорее как демонстрация власти, а не равенства всех граждан.
Даже «Энеида» Вергилия, эпическая поэма, заказанная самим императором, вызывает непростые вопросы. Фигура Энея, мифического предка Августа, явно задуманная как символический портрет императора, безусловно, неоднозначна. Возможно, современных читателей гораздо больше, чем древних, смущает момент, когда Эней бросает несчастную Дидону и становится причиной ее ужасного самосожжения: сам автор указывает, что страсть не должна отвлекать нас от патриотического долга, и опасный образ Клеопатры, мерцающий за спиной царицы Карфагена, только подчеркивает эту мысль. Но финальная сцена поэмы, в которой Эней, уже утвердившись в Италии, дает волю гневу, жестоко убивая сдавшегося ему на милость врага, казалась неловкой даже тогда. Такая двойственность, разумеется, сделала «Энеиду» более мощным литературным произведением, чем любые потоки льстивой хвалы. Но остаются вопросы по поводу отношений Вергилия со своим патроном и с режимом в целом. Какие мысли посещали Августа, когда он впервые прочитал или услышал завершающие строки поэмы? Вергилий этого не узнал. Он умер в 19 г. до н. э., так и не закончив последнюю редакцию поэмы.
Однако у Августа имелась еще более сложная проблема – найти преемника. Было очевидно, что он намеревался передать свою власть по наследству. Его огромная усыпальница в Риме, законченная уже в 28 г. до н. э., была мощным свидетельством того, что он, в отличие от Антония, будет похоронен в итальянской земле и оставит после себя династию. Также он выстраивал идею императорской семьи, включая в этот круг и свою жену Ливию. Единоличное правление часто приводит к более заметному положению женщин, необязательно наделяя их формальной властью, но просто потому, что, если кто-то единолично принимает ключевые государственные решения, любой, обладающий доступом к этому человеку, воспринимается как влиятельная фигура. Женщина, которая способна шепнуть мужу на ушко свой совет, де-факто имеет (или ей приписывают) больше власти, чем коллега-мужчина, который может лишь посылать официальные просьбы и меморандумы. Один раз Август признается в письме в греческий город Самос, что Ливия в кулуарах замолвила за самосцев словечко. Но, похоже, он предпринимал активные усилия, чтобы она играла еще более важную роль – стержня его династических устремлений.
У Ливии, как и у Августа, имелся официальный образ в римской скульптуре (см. цв. вклейку, илл. 12). Также ей была законодательно дарована серия особых привилегий, включая места в переднем ряду в театре, финансовую независимость и, со времен гражданской войны, право sacrosanctitas (неприкосновенности), по образцу привилегии трибунов. Sacrosanctitas возникла во времена Республики и имела своей целью защитить народных представителей от нападений. Не до конца ясно, от чего конкретно она защищала Ливию, но радикально новым было то, что за основу взяли правовой статус государственного деятеля-мужчины. Все это официально делало ее место более заметным, чем какой-либо другой женщины до нее. В одном стихотворении, обращенном к ней по случаю смерти ее сына Друза в 9 г. до н. э., она даже величается Romana princeps. Это женский эквивалент понятия, постоянно применяемого к Августу, Romanus princeps, или «первый из римских граждан», и означал он нечто похожее на «первая дама». Пусть это экстравагантная гипербола, написанная льстецом, и пусть она уж точно не говорит об эмансипации женщин вообще, но все же указывает на общественную значимость жены императора внутри предполагаемой императорской династии.
Но проблема заключалась в том, что у супругов не было детей. У Августа была единственная дочь от прежнего брака, Юлия, а у Ливии, когда они поженились в 37 г. до н. э., уже был Тиберий, и она была беременна еще одним сыном, Друзом. Как бы респектабельны они ни стали позднее, начало их отношений, заклейменное Антонием как постыдный разврат, имело скандальный оттенок. Предположительно в отместку за злобные слухи, распространяемые о его аморальном поведении, Антоний заявлял, что эта пара встречалась на вечеринках у ее мужа, в середине ужина уходила в первую попавшуюся спальню и возвращалась в растрепанном виде. Однако, скандально знаменитый или уважаемый, их брак не принес потомства: от Августа, согласно Светонию, у нее был лишь один недоношенный мертворожденный ребенок.
Поэтому император делал все возможное, чтобы обеспечить себе наследников, которые могли бы стать законными преемниками. Разумеется, основным инструментом для осуществления таких планов была родная дочь Августа Юлия. Сначала ее выдали за двоюродного брата Марцелла, но тот умер, когда ей было всего 16 лет; затем – за друга и соратника Августа Марка Агриппу, который был старше ее более чем на 20 лет; затем, что казалось идеальным решением, – за сына Ливии Тиберия. Если на пути к этим союзам стоял уже имеющийся партнер, Август настаивал на разводе. До нас дошли лишь редкие намеки на то, ценой каких душевных страданий все это достигалось. Говорили, что Тиберий был в ужасе от того, что его принудили расстаться с женой, Випсанией Агриппиной, дочерью Агриппы от прежнего брака, чтобы жениться на Юлии, которая теперь была вдовой Агриппы, – история, характерная в своей династической путанице. Рассказывали, что один раз после развода Тиберий случайно увидел Випсанию, и у него на глаза навернулись слезы; приставленные к нему шпионы позаботились, чтобы он больше никогда ее не видел. Что касается Юлии, возможно, эта череда браков по расчету была как-то связана с ее печально известными буйными похождениями. В одном сенсационном рассказе повествуется о том, что она устраивала дикие оргии на ростре на Форуме; была какая-то прелестная или ужасная ирония в том, что с этого самого места ее отец провозглашал свои меры против супружеских измен. Так это или нет, но ее романы стали одним из факторов (другим стала приписываемая Юлии государственная измена), приведшим к ее ссылке во 2 г. до н. э. на остров площадью в половину квадратной мили, с которого она никогда в Рим не вернулась.
