– В нескольких милях по дороге… точнее, в двухстах сорока четырех… я смотрел на мир через решетки и тонул в собственной ненависти. Гнил там изнутри. Мне хотелось убить Джинджер, и если бы меня тогда выпустили…
Я вытянул руку и указал на сидящего в зале Гейджа.
– Однажды он пришел в мою камеру и задал простой вопрос: «Что ты любишь?» – Камера нашла Гейджа. – Помню, как нелегко дался мне ответ, но я все же сказал: «Я люблю жену».
Я помнил, как он кивнул тогда: «Мы можем взять это за основу».
Люди в зале улыбались. Улыбались Мак, Вуд, Ди, Одри.
Мир замкнулся.
– Прутья в камере были зубочистками в сравнении с теми, что были во мне.
Молчание.
Я повернулся к Джиму.
– Моя жена полюбила мальчика, которого могла бы презирать, а я вышел из тюрьмы, оставив там свой гнев. Решеток больше нет. Я ничего этого не сделал – ни с собой, ни с ней. – Я помолчал. – Когда я сидел здесь в первый раз, ты задал мне вопрос, и я дал честный ответ. Мой любимый момент в каждой игре случается, если все смотрят на меня. Смотрят и молча спрашивают, что я намерен сделать. Среди всей этой кутерьмы они хотят знать, могут ли верить мне, достоин ли я их надежды. Там, под внешним блеском, трескотней, разговорами, кроется великое чудо, которое мы называем футболом. Те, кого я люблю, должны услышать от меня кое-что. Я не стану говорить о том, что пошло не так, и как случилось то, чего не должно было случиться. Я хочу сказать правду. Джим, я люблю мою жену и люблю Ди, люблю… – я показал на Рея и Гейджа, – тех людей, что сидят там. Люблю того большого мишку. – Я посмотрел на Вуда.
– А Джинджер? – перебил меня Джим. – Ты ненавидишь ее?
Усложнять не стоило, и я ответил просто:
– Нет.
– А что ты к ней чувствуешь?
– Жалость.
Он вскинул брови.
– Не ненависть?
– Ненависть – это роскошь, которую я не мог позволить себе в тюрьме. Слишком дорогая эта штука. И тогда, и теперь.
– Как это?
– Я не мог жить изо дня в день с этим бурлящим внутри меня чувством. – Я посмотрел на Гейджа. – Этому меня научил Гейдж. Он отыскал меня в не самом лучшем месте, вытащил, показал, что у меня есть выбор. Я не мог изменить обстоятельства, но мог сказать о том, кем сам был в них и кем стал. Гейдж помог мне, показал, как все принять.
– Окружной прокурор еще не решил, но, говорят, вы двое не выдвигаете обвинений против Джинджер. – Джим повернулся к Одри. – Это так?
– Да. Не поймите меня неправильно, – осторожно подбирая слова, продолжила Одри, – все не так просто. Мне приходится сдерживать себя, не давать воли злости. У нас ведь многое отняли.
Зал поднялся и устроил ей овацию. Джим присоединился к публике. Я тоже.
Потом все сели, и Одри продолжала:
– Так что нет, в рождественском списке ее у меня нет, но когда я заглядываю себе в душу… – Она взяла меня за руку. – Когда я решаю, что нам нужно, без чего нам не обойтись, то понимаю – нам не нужно, чтобы Джинджер попала в тюрьму. Мы ничего этим не достигнем. Не буду говорить, что сделает или чего не сделает окружной прокурор, а спрошу тебя, Джим, – зачем?
Он посмотрел на меня и через плечо показал пальцем на Одри.
– А она хороша.
Я улыбнулся.
– Это она только разогревается.
Джим рассмеялся.
– Ты с ней согласен?
– Да.
– Большая часть граждан Соединенных Штатов хотели бы видеть голову Энджелины Кастодиа на блюде.
Я кивнул.
– Было время, когда я положил бы ее туда для вас.
– Когда я звонил ей несколько часов назад, Энджелина Кастодиа была очень, скажем так, возбуждена и даже, я бы сказал, сокрушена тем, что вы публично высказали намерение не отправлять ее в тюрьму до конца жизни.
Я покачал головой.
– Джинджер долго жила в тюрьме. Стальные прутья ничего не изменят.
– То есть вы не имеете ничего против, если она растворится на закате с миллионом долларов и династией, которую построила на вашей спине?
– Счастья она себе не купила и не купит.
– И вы не завидуете?
Я взял Одри за руку.
– У меня есть все, что нужно, все, чего я хотел. – Я поднял палец. – И не забывай, если бы моя жизнь пошла по первоначальному сценарию, я бы никогда не встретил Ди. – Я положил руку ему на плечо и кивнул Одри. – И я бы не променял это знакомство на двенадцать лет заключения.
– Ты серьезно? – удивился Джим.
– Конечно.
Зал поднялся и долго не давал мне говорить.
Чувства сдавили грудь, и слова застряли в горле. Держа Одри за руку, Ди впервые заговорил за нас троих – доброта в обрамлении уверенности.
– Их любовь сделала то, чего не смогла сделать ненависть. И никогда не сможет.
Джим ждал моего ответа, но голос не повиновался мне, и я только кивнул Ди и пожал плечами. По моей правой щеке поползла слезинка. Одри стерла ее большим пальцем. Я взял со стола салфетку, высморкался и попытался отделаться шуткой.
– Надо мне сваливать со сцены, пока совсем не расхлюпался. – Смех в зале помог обрести голос. Я решил, что пора сворачиваться. Оставалось только надеяться, что Джим не станет пытать меня дальше. – Тренеры говорят, что я смогу дебютировать через три недели, в воскресенье, против лучшей защиты прошлого года.
– Крещение огнем, так это называется, – усмехнулся Джим.
– Похоже на то. – Он, может быть, и не закончил со мной, но выход предложил. – Дело в том, что у меня все есть. Я буду счастлив, даже если не сделаю больше ни одного тачдауна. – Я обвел их всех взглядом – Мака, Вуда, Гейджа, Рея, Одри, Ди и Джима – и остановился на трех журналах на подставке. Наша жизнь – в белом и черном. – Бог пятничного вечера есть, но Он – не я. – Я выдохнул и откинулся на спинку кресла.
Джим помолчал, покачал головой и повернулся к аудитории.
– Друзья мои – Одри и Мэтью Райзин.
Пока публика награждала нас аплодисментами, Одри наклонилась ко мне, поцеловала в щеку и, поглаживая голубку на шее, прошептала на ухо:
– Такая вот это штука, надежда.
Все вместе – Одри, Ди, Рей, Вуд и я – мы спустились на подземную стоянку, где нас ждал нанятый Вудом лимузин. Шофер открыл дверцу, все забрались в салон, остались только мы с Вудом. Тот шепнул что-то в свой скрытый микрофон.
– Тонкий ход, – сказал я. – Могли бы и пешком пройти.
Вуд посмотрел на лимузин и вытер глаз рукавом костюма.
– Заткнись и залезай в машину. Я жутко проголодался, а вся эта болтовня со слезами только аппетит разжигает.
