Глава 20
Я ужинал на крыльце, ел консервированного тунца. В угасающем свете дня на грунтовой дороге появилось какое-то маленькое черное существо, похожее на енота и неуверенно ковылявшее по дороге в мою сторону. Оно прошло несколько шагов, понюхало воздух, сделало шаг, снова понюхало, приостановилось… Затем весь процесс повторился. И только когда животное подошло достаточно близко, я понял, что это хромая собачонка. Она приблизилась к хижине, увидела меня на крыльце и застыла, задрав нос. Я продолжал есть тунца. Подгоняемый голодом, пес обошел останки матраса и замер шагах в двадцати. Такой грязнющей собаки я, наверное, еще никогда не видел и вряд ли смог бы сказать, что воняет хуже, она или матрас. Когда я поднялся, псина отскочила и отбежала под укрытие деревьев.
Я взял из кладовки последнюю банку тунца, открыл, вывалил содержимое на бумажную тарелку, потом вышел во двор и, поставив тарелку на траву, где собака могла меня видеть, вернулся на крыльцо. Собака сделала круг против ветра, держась так, чтобы тарелка все время оставалась между нею и мной, подошла и быстро проглотила тунца. Облизнувшись, она воззрилась на меня, словно спрашивая: «И это все, что у тебя есть?»
Я засмеялся и тихо сказал:
– Извини, приятель, у меня пусто.
Была почти полночь, месяц только народился, ковер из сосновых иголок почти заглушал шаги по лесу, и даже в темноте я чувствовал себя глупо с мягкой игрушкой в руках. Если меня поймают и арестуют, толку от нее не будет. Дойдя до сада, я перелез через стену, спустился вниз и прошел на воссозданное Одри поле. Меня приветствовал душистый запах. Пугало поправили, пустив в ход клей, скотч и даже какую-то клейкую ленту. Пострадавшего в прошлый раз Вуда привели в порядок и кое-где подрезали. Все остальное выглядело по-прежнему. Я пристроил обезьяну на плечи пугала и уже повернулся уходить, но мелькнувшая в памяти картина с плачущей навзрыд Одри заставила остановиться. За садом лежал монастырь. Я не знал, какой коттедж ее, но решил, что если загляну в окна, не попадаясь на глаза ночному сторожу, то, наверное, найду нужный. Я не увидел саму женщину в первом коттедже, но увидел ее тень, слишком большую и круглую. Во втором пели, и голос не принадлежал Одри. Мне показалось, женщина в третьем коттедже может быть Одри, но когда я подошел к окну, на подоконник запрыгнула кошка и посмотрела на меня. Одри кошек терпеть не могла. Вычеркиваем номер третий. Когда я приблизился к четвертому коттеджу, двор осветился дорожкой фонарей, среагировавших на движение. Я нырнул за живую изгородь. Хозяйка выглянула за двери, и я увидел, что она слишком высокая для Одри. Тут мне вспомнилось, что говорил Ди. Он сказал, что опустошал мусорные баки и услышал, как она плачет. Я стал искать баки.
Есть.
Последний коттедж, постарше и поменьше других, стоял чуть в стороне. Я подкрался к окну и, поскольку шторы были наполовину задернуты, смог увидеть половину комнаты, в том числе и край кровати. В какой-то момент кровать качнулась, как будто на нее сели или что-то поставили. Я опустился на корточки, переполз на другую сторону окна и увидел, что Одри сидит и читает этикетку на пузырьке с таблетками. Потом она вошла в ванную и отразилась в зеркале. Включила душ, вернулась в комнату, встала перед платяным шкафом.
И разделась донага.
Я не видел свою жену почти тринадцать лет, и это зрелище потрясло меня. Не в плохом смысле, а скорее наоборот. Я любил ее с той минуты, как мы встретились в спортзале. Любил и сейчас, но теперь она была не моя. Сердце, когда-то отданное мне, она забрала назад. И пока я сидел там, с горящим лицом, подглядывая за своей женой, странное чувство овладело мной.
Стыд.
Как будто я краду то, что мне не принадлежит. Я отвернулся и опустился на пятки. Спор с самим собой получился громким и невнятным. Трудно сказать, какая сторона взяла верх, но пока голоса рвали и метали, я приподнялся, цепляясь пальцами за кирпичи, и заглянул поверх подоконника как раз вовремя, чтобы увидеть, как она снова вошла в ванную.
Как же я люблю свою жену.
Пока я пытался вернуть на место челюсть, Одри вошла в душ и стала мыть голову и брить ноги. Чувствуя себя Любопытным Томом, я отвернулся, опустился на корточки и сидел, пока не услышал, как смолкла вода.
Женщина вытерлась, влезла в старую выцветшую пижаму и забралась в постель. Пижама показалась мне знакомой, но я покачал головой. Невозможно. Одри включила маленький плоский телевизор и видеоплеер под ним. Когда экран вспыхнул и голубой свет сменился картинкой старой футбольной игры, она обняла подушку и подтянула колени к груди.
Вначале видео не заинтересовало меня, но потом я присмотрелся повнимательнее. Это был я. Мы, старшие классы, последний год. Некоторые моменты моя жена прокручивала в ускоренном темпе, другие просматривала в замедленном. Час, потом второй. Игра за игрой. Школа сменилась колледжем, и Одри, лежа на боку, следила за каждым моим движением. Запись включала отрывки интервью, кадры, где я, весь взмокший после игры, рассуждаю о том, что мы сделали правильно, над чем надо еще поработать и т. д. Там был мой первый Кубок Хайсмена, второй. Вечер после того, как мы выиграли наш третий национальный чемпионат. В какой-то момент до меня дошло, что я подобрался слишком близко и стекло запотело от моего дыхания. Я отодвинулся, и пар рассеялся.
Когда экран снова мигнул, я увидел себя, стоящего на сцене в день драфта в НФЛ. Только что назвали мое имя. Одри обнимает меня, плачет. Парни хлопают по спине. Вуд, большой плюшевый медведь, тоже плачет. Слезы капают с кончика носа. Еще одна смена кадра, и вот уже на экране студия новостей ESPN. Я раздаю автографы зрителям, разговариваю с маленьким мальчиком, фотографируюсь с ним, а потом идет мое интервью с Джимом Нилзом. Видео вновь моргнуло, и на экране замелькали кадры моего ареста, как меня выводят в наручниках из гостиничного номера после двадцати четырех часов с Джинджер, а толпящиеся вокруг зеваки выкрикивают непристойности. Кадры истории, как она развивалась в месяцы, предшествовавшие судебному процессу. Совершенно незнакомые люди, обсуждающие за чашкой кофе, то ли это слава ударила мне в голову, то ли я всегда был таким и просто в конце концов попался на горячем. Потом суд, свидетели, обвинения. Довольно мутная видеозапись с участием кого-то, похожего на меня… вытворяющего отвратительные непотребства. Совещание жюри присяжных и, наконец, чтение обвинительного приговора и заключительные слова судьи, приговаривающего меня к двадцати годам тюрьмы. Последняя сцена показывала меня сзади, в оранжевом спортивном костюме, со скованными руками и ногами, входящего через двойные ворота колючей проволоки в тюремный двор. Я оглядываюсь через плечо, всматриваюсь в толпу.
Я пытался найти Одри, чтобы сказать, как люблю ее, но слышал только терзающие душу крики откуда-то со стороны стоянки, где она потеряла сознание.
Было почти четыре утра, когда запись закончилась. Одри выключила телевизор, потом свет, и в комнате стало темно.
Я уже собрался уходить, когда услышал первый всхлип. Потом приглушенный стон. Потом плотину прорвало, и она разразилась рыданиями. Чтобы заглушить плач, моя жена уткнулась лицом в подушку.
