Табачная отрасль достигла своего расцвета в пятидесятых-шестидесятых годах, с последним «ура» в 1961-м. В условиях иностранной конкуренции и страшной засухи большинство фермеров, включая Джексонов, разорились. Осталась только земля.
И амбар Вуда.
Табак ушел, но две противоборствующие силы остались. Первая обосновалась на Амен-корнер, или пересечении Мейн-стрит и Черч-стрит, где Пресвитерианская церковь и Первая баптистская церковь, Методистская церковь и церковь Христа, стоя лицом друг к другу, вели тихий спор. Оппозиционная сила, или нелюбимая падчерица, занимала акров пятьдесят на окраине города по соседству с землей Вуда. Церковь Святого Бернара Клервуского была не только храмом божьим, но и школой, сиротским приютом, монастырем и стояла, относительно изолированная и заброшенная, за двадцатифутовой кирпичной стеной до той поры, пока двадцать пять лет назад один из священников не решил дать выход энергии сирот и выставил футбольную команду. Баланс сил на Амен-корнер оставался относительно неизменным года три, пока «Святые» из обители не начали выигрывать. А они выигрывали, да так, что добрые соседи на Амен-корнер тихо взялись за дело, помогли построить стадион при Сент-Бернаре и стали горячими приверженцами хорошего католического образования. На уроках истории мы, бывало, с удивлением узнавали о войнах, которые велись во имя Господа и религии, когда для достижения мира требовалось только травянистое поле, несколько потных мальчишек и кусок свиной кожи. И хотя расхождения оставались большие – относительно Святой Девы Марии, истинной природы хлеба и вина при причастии, роли святынь, происходящего во время крещения и «правильного» проведения обряда, кто окажется на небесах и где Господь пребывает по утрам в воскресенье, – все единодушно сходились в том, где Он проводит свои пятничные вечера. И в эти пятничные вечера синекудрые красавицы из баптистской церкви, расхлябанные методисты, воздержанные пресвитерианцы и тихие как мышки прихожане церкви Христа прекрасно ладили с поклоняющимися Деве Марии, читающими молитвы, перебирающими четки, преклоняющими колена, поедающими тело Иисуса и пьющими Его кровь католиками.
Между Сент-Бернаром и Амен-корнер находилось относительно непримечательное здание суда. Непримечательное до тех пор, пока четырехнедельный суд надо мной не принес Гарди мировую известность. Если судья Блэк и пребывал в замешательстве, то жюри присяжных, большинство из которых я знал всю жизнь, воззрело на меня с презрением и сотворило правосудие, к которому призывала страна. И хотя жители Амен-корнер с одобрения Господа поддержали вердикт, баланс сил не изменился. Пока фонари зажигались по пятничным вечерам, католики побеждали – все благодаря группе неугомонных мальчишек с горящими глазами.
Земля Вуда граничила с одной стороны с Сент-Бернаром, а с другой – с принадлежащей властям автомобильной свалкой, тоже почти пятьдесят акров, называемых «кладбищем». Власти прекратили свозить туда хлам двадцать лет назад, но до этого почти шесть десятков лет там находили последнее упокоение сломанные и выброшенные машины – от огромных кранов, которые когда-то работали на строительстве небоскребов, и самолетов времен Второй мировой войны до мусоровозов, тракторных прицепов, старых «шеви», пожарных машин и барж. Помню, в детстве мы даже нашли гусеницу от танка. Когда горизонтальная территория закончилась, кладбище начало расти вертикально. За десятилетия образовался целый лабиринт из тысяч машин и тонн оборудования, наваленных друг на друга. В некоторых местах эти горы поднимались на тридцать-сорок футов. Во время строительства одной из федеральных трасс на свалку привозились и сгружались кучи земли, в результате чего образовалась целая гора, перемешанная с бамперами, капотами и старыми «Фордами», которую стали любовно называть «Ржавое Ведро» или просто «Ведро». Тыльная сторона была слишком крутой, чтобы взойти на нее или взбежать: приходилось взбираться на четвереньках, буквально переступая с крыла на дверную ручку, а передняя образовывала что-то вроде наклонного съезда, только в три раза круче. И если не считать знаков «ВХОД ВОСПРЕЩЕН – НАРУШИТЕЛЯМ ГРОЗИТ ТЮРЕМНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ», это было потрясающее место для игр. Вместе с другими мальчишками я проникал на запретную территорию ежедневно, а иногда и по несколько раз в день, и взбирался на ту гору. С вершины – с высоты около ста пятидесяти футов – прекрасно просматривалось футбольное поле, и оттуда можно было наблюдать за игрой.
Что мы и делали.
Я натянул на голову капюшон спортивной кофты и пошел по железнодорожным путям на запад. По утрам в старших классах школы я просыпался пораньше и отправлялся на пробежку. И по большей части бегал по шпалам. Зная, что надо развивать скорость, я заставлял себя наступать на каждую шпалу. Быстро. Поднимая колени, делал короткие, быстрые шаги, приземляясь только на носки. Потом, чтобы удлинить шаг и поработать над силой и выносливостью, обрести своего рода второе дыхание, я перепрыгивал через одну. И, наконец, стремясь нарастить икроножные мышцы, перепрыгивал через две. Эта повторяющаяся монотонная пытка укрепила мышцы живота, рук, шеи и спины. Я бегал так по несколько миль зараз, поэтому знал эти шпалы как свои пять пальцев.
Я взобрался на насыпь, меня встретил запах креозота и отработанного дизельного топлива. Поначалу шел медленно, ступая со шпалы на шпалу, нащупывая дорогу, но потом я побежал. Мышцы ног и туловища, приученные подчиняться в условиях стресса и постоянного напряжения, вспомнили, каково это – ощущать свободу, силу и радость, и возродились к жизни.
Я бежал изо всех сил, однако не выходя за пределы своих возможностей. Тело мое проснулось, легкие развернулись, и воспоминание о беге без заборов вернулось. Голодавшее так долго тело упивалось воздухом и простором, не рассеченным колючей проволокой. Пот тек по мне ручьями, и мили наматывались одна за другой. Через час полная луна высоко поднялась в небе, отбрасывая тень на Ведро и фонарные столбы стадиона, которые поднимались вверх от сосен, растущих по обе стороны железной дороги. Темные, потухшие, безмолвные часовые, они стояли на страже вокруг тихого поля, ожидая, что кто-нибудь щелкнет выключателем, и они ярко вспыхнут.
Я перешел на шаг: сердце мое колотилось, легкие и мышцы горели. При других обстоятельствах я описал бы свое самочувствие как эйфорию. Я улыбнулся при мысли о волдырях на пальце правой ноги и левой пятке, подлез под забор, громыхнув знаком «ВХОД ВОСПРЕЩЕН», и стал пробираться через лабиринт сотен, если не тысяч, утилизированных машин к насыпи. Взглянув вверх, убедился, что тут мало что изменилось. Из щелей и трещин росла трава, кустики, а кое-где даже маленькие деревца. Я поднимался по тыльной стороне, осторожно выбирая маршрут, опираясь на старые «Кадиллаки», разбитые «Шевроле» и забытые «Форды». Бывало, мы стояли тут, распевая с Дэвидом Уилкоксом и пританцовывая на могилах «заржавевшей старой американской мечты», потому что именно сюда они приходили умирать, когда становились ненужными своим владельцам. Забравшись на вершину, я уставился на искореженный капот старого «Бьюика», под которым мы прятались детьми и в котором наделали дырок для стока воды. «Райзин филд», «поле Райзина», названное так, когда я учился в колледже, расстилалось передо мной, и прилетевший ветерок принес с собой запах скошенной травы и славы, о которой я когда-то мечтал.
