– Кто-то незаконно добыл копию записей камер слежения с тобой в тюрьме. На ней ты бегаешь сорокаметровку в темноте. Все они засекают время в четыре с половиной секунды. Парочка – четыре и четыре. – Я ничего не сказал. Он откинулся на стуле. – И потом, есть еще одна штука, которая заставляет всех пускать слюни. Это видео, где ты перебрасываешься мячом с охранником и делаешь бросок ярдов на пятьдесят через какое-то окно во двор для прогулок. Группа экспертов изучила его и сказала, что, возможно, есть еще только один игрок в лиге, который мог бы сделать такой бросок. Может, их и за все время только с полдюжины и наберется. Они взяли интервью у того охранника. Пейдж… Сейдж…
– Гейдж.
– Точно. Он рассказал, что вы вдвоем бросали каждое утро. Сказал, что он вставлял бумажные стаканчики в ограду на расстоянии сорока ярдов, и ты попадал в десять из десяти. – Вуд сложил руки. – Ты правда думаешь вернуться в игру?
Я попытался остановить его, пока он совсем не разошелся.
– Вуд, мне тридцать три. Я – преступник, отсидевший срок за изнасилование, которому нельзя подходить ближе чем на пятьдесят футов к детям, школам, детским учреждениям, торговым центрам или кинотеатрам. У меня есть приблизительно восемнадцать часов, чтобы зарегистрироваться по месту проживания, прежде чем Большой Брат явится меня искать. – Я покачал головой. – У меня в голове сейчас только одно, и это не футбол.
Мы пили коктейли в молчании. Прошла пара минут. Вуд не поднимал глаз. Допив, высосал остатки. Тон сменился.
– Мэтью, мы знаем друг друга давно, верно?
Я кивнул.
– Вместе пережили многое.
Еще кивок.
– Ты был там долго.
Я ждал.
– Ничего не хочешь мне рассказать?
– Ты имеешь в виду, что, быть может, двенадцать лет смягчили меня, привели в чувство, и я, наконец, захочу признаться в чем-то, что горячо отрицал двенадцать лет назад?
На этот раз кивнул он.
Я понимал, что ему надо было это сделать. И еще знал, что хочу подавить это в зародыше.
– Нет.
– Но ты по-прежнему не можешь этого доказать, так?
– Мы это уже проходили.
– А как насчет той пленки, что у них была?
– До сих пор не могу этого объяснить.
– Семь разных камер показывают, как ты выходишь из фитнес-центра с ней, а потом, шатаясь, как пьяный матрос, выходишь из лифта и вваливаешься к ней в номер.
– Я видел видео.
– А как насчет другого видео? Того, которое нашли в номере?
Я не ответил.
– Это же видеозапись. Дымящийся пистолет.
– Это не я. Я этого не делал.
Он откинулся на спинку стула.
– Даже твоя жена признала, что человек на записи похож на тебя. – Вуд наклонился: – Ты помнишь, что она сказала, когда они заставили ее смотреть это перед присяжными?
Я помнил.
– Да.
– Это по-прежнему твое слово против ее и… послушай, тебя долго не было, ты не знаешь. Ее слово сейчас куда более весомо, чем твое. Возможно, весомее, чем твое когда-либо было.
– Значит, ты хочешь, чтобы я сказал, что сделал это, только бы они от меня отвязались и чтобы все это закончилось?
– Признание дало бы тебе больше шансов на отборе, чем упорное отрицание вины.
– Я не хочу никаких отборов.
– Объяснишь ДНК?
– Не могу.
Вуд помолчал.
– Старик, серьезно. Все те видео, две других свидетельницы…
Я поправил его:
– Две азиатские проститутки, которые не говорили по-английски. Они говорили с жюри только через переводчика, и все вопросы были наводящими.
Вуд прервал меня:
– Они обе указали на тебя, когда судья спросил, рядом с кем они проснулись в номере отеля.
– Потому что так оно и было, – сказал я.
– Ты этого не отрицаешь.
– Разумеется, нет. Они были там, когда я проснулся. Я был удивлен не меньше, чем они, но это не значит, что я сделал то, что они сказали.
Он продолжал:
– Одной из них даже не было шестнадцати, а другой едва исполнилось семнадцать. – Он изобразил пальцами кавычки: – «Несовершеннолетние проститутки все равно несовершеннолетние».
– Вуд…
– А как насчет того, – он показал на динамик над нами, – что она сидела там и излагала все как по писаному? Откуда она взяла подробности? Она знала такое, что могла знать только Одри. И у нее не было причины лгать. Я не…
– Вуд, суд закончился двенадцать лет назад. Ты хочешь заново открыть дело?
Он ткнул пальцем в сторону трассы.
– Суд в зале суда закончился, но суд общественного мнения заходит на новый виток. – Он покачал головой. Я дал ему закончить. – Ты понимаешь, что в словаре Уэбстера под определением «виновен все всяких сомнений» стоит твоя фотография?
– Знаю.
Вуд продолжал, но стал уже сгущать краски:
– Посмотри слово «извращенец», и найдешь там ту же фотографию.
Я нахмурился.
– И ты ничего не имеешь против?
– Я не сказал, что ничего не имею против. Сказал просто, что понимаю свое положение.
Во время суда последним гвоздем в крышку моего гроба стала не лучшего качества видеозапись, которая хотя и держалась в строгой секретности, каким-то образом просочилась в прессу и получила название «неопровержимой». Увидев ее в первый раз, Одри сказала: «Это все равно что смотреть, как умирает моя душа».
Я допил молочный коктейль. Вуд хотел было еще что-то сказать, но я опередил его:
– Какой эпизод показали в конце той записи?
Он кивнул и отвел глаза.
Я продолжал:
– Сколько снэпов мы с тобой сделали вместе?
– Что?
– Сколько раз ты вкладывал мяч мне в руки?
– Включая тренировки?
– Да.
– Тысячи.
– А из них сколько довели до цели?
Он на секунду задумался.
– Больше половины, это уж точно.
– А почему мы это делали?
– Потому что ты мог угадывать тактику защиты лучше, чем кто-то другой, и видел то, чего никто не видел.
– Даже если это так, у меня должна была быть причина, так что же это была за причина?
– Обмануть противника.
Я наклонился над столом.
– Существует разница между тем, что ты видишь, и тем, что есть.
