– Почему?
– У него было очень много работы. Может, ты меня не поймешь, но тогда было трудное время. Ему надо было уезжать за материалами, отбиваться от налоговой и бандитов, следить за швейным оборудованием, соблюдением технологий, людьми. А еще кооперативы часто жгли, на них наезжали бандиты, и везде надо было успевать. В общем, он сказал, что мы поженимся, но чуть позже, после того как родится ребенок.
– И ты согласилась?
– Вообще-то было не совсем прилично директору школы родить внебрачного ребенка, но мы были вместе, мы были счастливы, я – слишком молода и готова объять необъятное.
– Что же все-таки случилось?
– В восемьдесят восьмом я родила тебя и в тот же день меня пришла проведать мастер из его цеха. Звали ее Любочка. Так вот, эта Любочка рассказала мне, что у моего любимого есть семья. Он, по ее словам, уже давно женат и у них растет сын, которому на то время было восемь лет.
– Может, это были враки? – спросила я, почему-то на это надеясь.
– Нет. Он пришел ко мне после Любочки, устлал перед роддомом весь асфальт ромашками… Ты же знаешь, я всегда любила ромашки. Я спросила, правда ли, что у него есть жена и сын, и он честно ответил: «Да». Это слово было для меня подобно удару молнии.
– И что было дальше?
– Дальше? Мир вокруг меня померк, возможно, и жизнь угасла бы, но у меня была ты – маленькое мое чудо.
– Рыженькое чудо, – вставила я.
– Которое и спасло меня тогда и ради которого я живу до сих пор, – заключила мама.
– А что с ним было потом?
– Он продал весь свой бизнес и уехал на Север. Вот и все. Я не смогла простить обман.
– Как его звали?
– Андрей.
– Как его? – у меня язык не повернулся произнести слово «отец».
– Да, как его.
– А когда ты познакомилась с ним? – спросила я, имея в виду отчима.
– Когда тебе было два годика.
– Ты его любила?
– Знаешь, Паша, когда уехал Андрей, я решила всю свою жизнь посвятить тебе. Но ты не представляешь, какие трудные времена я переживала тогда! Мне так хотелось сделать тебя счастливой! А тут появился Андрей. Я думала, что все чувства во мне умерли навсегда, но он был мил, ласков и так заботился о тебе, что я не заметила, как влюбилась, и мы стали жить вместе…
– Заботился обо мне? – удивилась я и с горькой иронией в голосе добавила: – Как сегодня?
– Он говорил, что работал где-то за границей и приехал в село, чтобы укорениться здесь. Тогда я не знала, что он… что он…
– Он уже тогда проявил интерес ко мне? – спросила я.
– Я это заметила не сразу – клянусь!
– Что же мы будем делать дальше? – Я горько усмехнулась.
– Будем жить. Осталось всего четыре года.
– Гадкому утенку до чудесного превращения осталось всего четыре года? – иронично произнесла я.
– Понимаешь, Паша, у нас нет другого выхода. Нам нужны деньги, а я не могу заработать тебе на учебу.
– Мама, давай уедем вместе! – пылко сказала я. – Не надо мне никаких денег! Проживем как-нибудь вдвоем!
– Как? – Мама пожала плечами. – У нас нет денег даже на жилье.
– Тогда выгони его отсюда! Это же твой дом!
– Ты думаешь, я не пыталась? Сто, тысячу раз – бесполезно. Чем все заканчивается, ты знаешь.
– Все равно должен быть какой-то выход! – Я не могла так просто с этим смириться.
– Но ведь у нас есть надежда, наша надежда. Нам предстоит ею жить всего лишь четыре года!
– Я не знаю, мама, как мы их проживем, но, если ты считаешь, что это единственный выход, я согласна терпеть четыре года, – сказала я, подумав, что мама, наверное, все-таки права. – И я больше никогда не буду снимать свой мешок.
– Какой мешок? – мама не сразу поняла, что я имела в виду.
– Сарафан! – засмеялась я.
– Ничего, доченька, будет и на нашей улице праздник! Мы еще покажем, чего мы, рыжие, стоим! – со смехом произнесла мама.
– Мама, скажи честно, за что он сидел? – спросила я, и мама перестала смеяться.
– Ты хочешь знать правду? – уже серьезно спросила она.
– Да, – ответила я твердо.
– Какой бы горькой она ни была?
– Да.
– За педофилию. – Это прозвучало грустно и в то же время сурово, как приговор судьи.
Прощание с детством
Итак, я по-прежнему жила в родительском доме. Образ соседского паренька, когда-то такого желанного, ушел в небытие в тот день, когда я поняла, что мне еще четыре года придется играть роль Гадкого утенка. Я перестала мечтать о нем. Так бывает, когда мы понимаем, что до звезд нельзя дотянуться рукой, к ним можно только долететь, а крылья у меня были связаны. Я надевала свои монашеские одежды уже не с отвращением, а с удовольствием. Наверное, так чувствует себя черепаха под панцирем – ужасно неудобно, зато надежно.
Мне казалось, что отец после произошедшего притихнет и станет ценить благородство матери, которая не написала заявление в милицию после того ужасного случая. Но чувство благодарности ему было несвойственно. На следующий день он пришел домой пьяным в стельку, с наглой рожей, и ночью, закрыв меня в комнате, опять избил мать.
Я не подавала виду, что мне известно о его темном прошлом и о том, что он мне отчим. Об этом меня попросила мама, а я всегда делала так, как она говорила. Мы теперь были с ней, словно две заговорщицы, и с еще большим нетерпением ждали момента, когда останемся дома одни. Тогда мы садились с ней рядом и, прижавшись друг к другу, мечтали о будущем. Эти светлые мечты давали нам силы жить и не впадать в отчаяние.
К маме все чаще приходила медсестра делать внутривенные уколы и ставить капельницы, и я научилась делать это сама и твердо решила стать врачом.
В один из зимних вечеров маме было очень плохо. Она перестала воспринимать то, что я ей говорила. Даже после уколов ей не стало лучше. Мне пришлось вызвать участкового врача. Доктор над ней долго колдовала, а потом велела мне собрать вещи, чтобы везти маму в больницу.
– Не надо, – прошептала мама, едва сознание к ней вернулось. – Я никуда не поеду.
Только мы с ней знали, почему она пошла на такую жертву. Когда мы остались дома одни, я прилегла с ней рядом и, укрыв одеялом, обняла ее. Я очень боялась потерять ее и лежала не шевелясь, стараясь даже дышать тихонько, чтобы не потревожить ее покой.
Уже далеко за полночь мама почувствовала себя лучше.
– Ну что, мой домашний доктор, – сказала она, заметив, что я не сплю, – напугала я тебя?
– Ага, – призналась я и шутливо пригрозила ей пальчиком: – Больше никогда так не делай.
