В. С. Печерин
Нередко замечательный человек остается незамеченным. Один – из-за излишней скромности. Другого не оценили по достоинству. Третий не совершил выдающихся дел. Они не стали прославленными или ославленными историческими личностями. Но судьба их бывает необычной. Каков человек, такова и судьба.
Владимир Сергеевич Печерин (1807–1885) был отщепенцем, «белой вороной». Судьба его во многом зависела от событий и впечатлений детства.
В. С. Печерин
Родился он в семье мелкопоместного дворянина, офицера – гуляки, игрока, выпивохи, который с женой и малолетним сыном был груб и жесток. Особенно тяжело приходилось матери. Она страдала от постоянных унижений и оскорблений. Мальчик сопереживал ей и не любил отца.
После азбуки его учебным пособием стала книга, пересказывающая евангельские предания. Складывая буквы в слова, а слова во фразы, мальчику вдруг представилась каменистая гора, три деревянных креста на вершине. Распятый Спаситель, истекающий кровью, вскрикнул, взмолился Господу и замер бездыханный. Померкло солнце, сотряслась земля, мертвые встали из гробов и разодралась надвое завеса в синагоге…
Трепет пробежал по телу мальчика, мурашки по спине, волосы на голове зашевелились. Он почувствовал, что такова высшая жертва и высокое счастье: умереть во имя Бога и правды. Служение Христу стало его затаенной мечтой.
Незадолго до смерти Печерин признался: «Какая-нибудь книжонка, стихи, два-три подслушанных мной слова делали на меня живейшее впечатление и определяли иногда целые периоды моей жизни!»
Он мечтал о справедливости. В альбоме изображал царя на престоле, освобождающего рабов. Этим царем воображал себя. Откуда появились такие фантазий? Его возмущали жестокости отца, который сурово наказывал слуг: их пороли на конюшне. Вопли несчастных слышали они с матерью, переживая до слез. Мать посылала сына просить за провинившихся. Володя умолял отца, целуя ему руки и порой смягчал его гнев.
Однажды вечером мать за руку подвела сына к образу святого Николая, встала на колени:
– Молись вместе со мной… О, святой Николай! Помоги нам. Ты видишь, как несправедливо с нами поступают!
Она плакала. Он тоже плакал. Из бессвязного шепота молящейся матери понял, что вся ее боль там, в соседней комнате. Оттуда доносились пьяные восклицания, веселое пение отца и его друзей. Там шла гулянка. Царицей вечера была жена полковника, любовница отца.
Почему же не помогают молитвы? Почему так жесток отец с ними, не сделавшими ему ничего дурного? Как отомстить за это оскорбление?
Он был в отчаянии. Ощутил жгучую ненависть к родному отцу… Надо бежать куда-нибудь далеко, в другую страну, во Францию! В темной варварской азиатской державе все ему опостылело, причиняло страдания: порки, пьянство, глумление над матерью…
Ему было 12 лет. Он хорошо знал французский язык, зачитывался французскими книгами. В России чувствовал себя пасынком. Отечество, как отец, как отчий дом, было для него чем-то чуждым. В день Рождества Христова, когда торжественно праздновали седьмую годовщину изгнания наполеоновских войск из России, Володя тайно молился за французов, просил Бога простить им грехи и заблуждения.
Он разочаровался в православной церкви. Полковой священник и многие приходские попы там, где приходилось бывать их семье, не отличались благолепием, кротостью. Были среди них пьяницы, сквернословы, гуляки. В Бога он верил, а вот попам не доверял.
Другое дело – домашний учитель Вильгельм Кессман. Красивый молодой человек, поклонник Бонапарта, вольнодумец и революционер, немножко франт (аккуратные усики, эспаньолка, благородные манеры). Володя страстно полюбил своего наставника. Этот немецкий француз был для него представителем далекой манящей великолепной Европы.
Кессман научил мальчика вести дневник – искренно и кратко. Так воспитывалась внутренняя свобода, честность и правдивость. А еще была устремленность к свержению деспотизма, самодержавия. Эти идеи шли не только от любимого учителя. Они обсуждались в кругах офицеров. Ведь соседом Печериных был полковник Пестель, прославленный своим свободомыслием и благородством.
У Печерина начался духовный разлад, который он не осознал до конца своей жизни. В своих воспоминаниях он подчеркивал плодотворность метода Кессмана записывать реальные события текущего дня и свои впечатления. Но характерный штрих: дневник он писал по-немецки. Юноша знал о русской культуре вряд ли больше, чем о немецкой или французской. К тому же детство и отрочество Печерина прошло до расцвета русской литературы.
Безусловно, следует учиться говорить и писать правду. Но прежде надо уметь отыскивать ее. Слишком часто человек только воображает, будто постиг истину, тогда как она внедрена в его сознание извне, исподволь или путем хитрых манипуляций лгунов.
Наиболее верный путь к правде не пройдешь только с помощью книг, не постигнешь наедине с собой или даже с умным учителем. Этот путь каждый проходит собственной жизнью, поступками, личным опытом, который вырабатывается общением с людьми, природой и культурой. Причем надо научиться жить вместе со всеми. Недаром в русском языке слово «сознание» предполагает совместное (со-) знание.
С детских лет Печерин, подобно многим сверстникам-дворянам, глядел на родной народ и русскую культуру как бы со стороны, примерно так, как поглядывают на бедных родственников. Им отдают должное, их жалеют, но истинное уважение питают к другим – просвещенным и знаменитым.
Он был диссидентом (от латинского слова, означающего несогласный, противоречащий). Обычно так называют человека, отрицающего официальную религию или политику. Пользуясь благами, предоставляемыми данным обществом, он не любит, не понимает и презирает эту страну, не признает своего сыновьего долга перед ней. Он – эмигрант в собственной стране. Для него честный выход – покинуть постылую отчизну, став эмигрантом явным.
Чувство чужеродности не покидало Печерина с детства. Оно воспитывалось и кастовостью феодальной системы. Дворяне и крепостные жили как бы в разных странах, говорили преимущественно на разных языках. Печерин не имел представления о том, как живет и, добавим, переживает, русский крестьянин, да и вообще русский человек.
Рассуждая о том, что бы он сделал, став революционером, он спрашивает себя: «Остался бы верным дружбе до конца? – или, может быть, по русской натуре я сподличал бы в решительную минуту, предал бы друзей и постоял бы за начальство? Ей-богу, не знаю!»
Откровенность похвальная. Но зачем списывать свою возможную подлость на некий национальный порок? Значит, если бы не предал, то поступил бы как… ну, скажем, джентльмен. А уж коли сподличал – то настоящая русская свинья, хам и холоп.
Но разве предательство – непременная принадлежность русского национального характера? Почему же наполеоновские армии не разгромили такой народ? По личному опыту Печерин сделал вывод: слуга его, мальчик Ониська; солдаты, козырявшие ему, майорскому сынку; камердинер полковника Афонька, сокрушавшийся, что барчук Владимир Сергеевич учтив с прислугой, – все имеют рабские наклонности. А когда он перед мужиками произнес пламенную речь о свободе и человеческом достоинстве, они выслушали, почтительно сняв шапки, и тотчас донесли обо всем отцу. Подлый народец!
