Ночь стояла над Парижем, и только пламя костра на Еврейском острове силилось разорвать мрак. И оттуда накатывали новые волны народного шума. И вдруг шум стих. И вот почему. Жак де Молэ, повернув лицо в ту сторону, где, по его мнению, должны были находиться король и его свита, произнес громовым голосом:
– Папа Климент, рыцарь Гийом де Ногаре, король Филипп… – вой пламени пытался перекрыть слова, но не мог, – не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий и воздастся вам справедливая кара. Проклятие! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена.
Его Величество слышал в этот момент другие слова, может быть, не менее поразительные. Арман де Пейн торопливо, но вполне связно излагал свою историю. В антураже кромешной ночи, сотрясаемой сполохами гигантского костра, фантастические подробности его рассказа не казались столь уж фантастическими. По крайней мере, канцлер государства, только что проклятый Гийом де Ногаре, почему-то не мог избавиться от ощущения, что полубезумный прямой наследник первого Великого магистра говорит сущую правду.
– И там, судя по всему, Ваше Величество… по крайней мере, кардинал де Прато был уверен, что в ларце были указания на то, где искать тамплиерское золото. Семнадцать галер, семнадцать галер.
Арман де Пейн остановился, судорожно сглатывая слюну и шумно дыша.
Король медленно облизнул верхнюю губу.
– Ну так где же он, этот ларец?
– Я, – прижал к груди руки бывший комтур, – я же рассказал.
– Ногаре!
– Да, Ваше Величество?
– Вы видели этот ларец?
– Сам ларец – нет… но я видел трупы, видел мертвого кардинала де Прато.
– Ларец утащил Лако, мой слуга. Деревенского вида малый, с дырками вместо ноздрей. Я думал, что он погиб, но он, видимо, крался за мной. Я убежден, что он найдется и принесет ларец. Зачем он ему, ведь он неграмотен и дик.
Филипп еще раз внимательно оглядел прямого потомка Гуго де Пейна. Потное, расплывшееся лицо, слишком широко открытые глаза, нижняя губа блестит от непроизвольной слюны. Так, значит, маркиз де Верни, оказывается, простой морской разбойник, графа д'Олорона носят, как тесто в квашне, по гарему, набитому безносыми евнухами, а всем этим миром правит чучело по имени Заххак!!!
– Повесить!
Король развернулся и быстро пошел в сторону галереи. Ногаре на цыпочках догнал его.
– Кого повесить, Ваше Величество?
– Пока не вас.
– Но, Ваше Величество… семнадцать галер.
– И немедленно. Я хочу, чтобы этот сумасшедший самозванец испустил дух одновременно с сумасшедшим стариком там, на острове.
Глава двадцать первая. Понт-сент-Максанс
Что ж, сердце мое покорилось зиме,
Хочу одного – повредиться в уме,
Хочу я глядеть, озираться, внимать,
Но что б совершенно не понимать
Того, что твориться, того, что творят,
Что б ясен был взор мой,
бессмыслен мой взгляд.
Что б было вокруг и светло, и бело,
Как будто бы снегом нас всех замело.
Джуафре Рудель
Утром пятого ноября выпал снег. Первым это обнаружил Юг де Бувиль, выглянув из окна королевских покоев в замке Клермон. Видение преображенной природы так поразило его заскорузлое воображение, что он бросился обратно в королевские покои с криком:
– Ваше Величество, Ваше Величество!
Король уже заканчивал свой туалет. Филипп приехал в эти места поохотиться и теперь был почти во всеоружии. До его слуха доносился лай борзых и гончих, которых уже держали на сворах во дворце замка псари. В былые времена этот звук бодрил и окрылял короля. Отступали на задний план все заботы – и государственные, и личные, жизнь приобретала простой и возвышенный смысл. Но то случалось во времена, как уже сказано, былые, а они давно изволили миновать. В глазах человека, обернувшегося на восторженный крик де Бувиля, не было ни намека на чувства прежних дней.
Взгляд короля был холоден, мрачен. Можно сказать, безжизнен.
Первый камергер замер.
– Что с вами, де Бувиль?
– Снег, Ваше Величество.
– Снег?
– Да.
– И что?
Вестник замялся.
– Вообще-то… говорят это хорошая примета. И потом – красиво.
– Красиво?
– Именно, Ваше Величество.
– У вас жар, де Бувиль?
– Не сказал бы.
– Тогда пойдем посмотрим.
Не торопясь подошел король к окну, у которого только что стоял де Бувиль. Зрелище, открывшееся ему, стоило восторгов, им вызванных. Буковые и дубовые рощи, начинавшиеся почти сразу же под стенами замка, стали загадочнее, их и без того таинственный осенний смысл еще больше затуманился. С самим воздухом произошли неуловимые для невнимательного глаза изменения. Он словно вступил в особые отношения с солнечным светом, он стал как бы драгоценнее и звонче. Он предоставил звукам большие возможности для осуществления своего эха. Вещь небесполезная на охоте.
Все эти прихотливые детали не были доступны чувствам де Бувиля, он воспринимал торжественно-таинственную красоту утра целиком, в неразложимом виде и просто, натурально восторгался ею.
Что чувствовал король, стоя перед окном, сказать было невозможно. Одно было ясно – глубинная его мрачность не была поколеблена. Он воспринял преображение природной картины как дополнительное доказательство уже состоявшихся в душе выводов. И сейчас душа его, может быть, вынеслась куда-то вперед и парила не только над заснеженным пространством предстоящей охоты, не только над Арденнским бором, начинающимся где-то на северо-востоке от замка Клермон, но и в мирах иных и неведомых.
– Вы правы, де Бувиль, красиво.
– Собаки готовы, сир.
– Я слышу.
Подбежавший камердинер с поклоном передал королю охотничий рог.
Все, экипировка была закончена.
Внизу Его Величество встретил егермейстер и поспешил доложить, что еще со вчерашнего дня его люди рыщут по окружающим лесам. Буквально только что прискакал один – есть три хорошо сослеженных оленя. Не молодняк, не перестарки. Все одиночки.
– Как вы любите, сир.
Было видно, что старик-егермейстер волнуется, он знал, что Филиппу, большому мастеру и знатоку охотничьего дела, угодить чрезвычайно трудно. Как все знатоки и мастера, он был капризен. Но, как известно, каприз есть требование высшей справедливости.
Рядом с егермейстером стоял молодой белозубый егерь, видимо, тот, что примчался только что с известием. От него валил пар, словно он не на коне прискакал, а прибежал.
– Коня, – негромко проговорил Филипп.
