– Как же он смог выучить наш язык в тех краях?
– Этого я не знаю, но помню, что он рассказывал поразительные вещи. Не только о своей вере, но и о Востоке вообще. Поразительные по своей глупости. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.
– Вы не могли бы что-нибудь вспомнить из его речений, Ваше Величество.
– Очень много лет прошло, но главная мысль довольно проста. Аргументы забылись, а она сама вот – душа человеческая не умирает.
– То же глаголет и Святая Церковь.
Король поморщился.
– Не спешите, святой отец. То, да не то. Причем, что интересно, китаец этот рассказывал сие не о своей, желтой, как он сказал, вере, она сама меня нисколько не заинтересовала, а о вере какого-то большого соседнего народа. И мысль эта вот в чем. Души не просто бессмертны. Они переселяются из одного тела в другое и так множество раз. Моя душа может влететь после моей смерти в тело какого-нибудь вора или шлюхи. А ваша – вселиться в собаку или в константинопольского патриарха. Разве не чушь?
– Чушь, Ваше Величество, – убежденно сказал монах.
– Более того, он утверждал, что моя душа где-то блуждала, в ком-то жила до вселения в мое тело. И мне не дано постигнуть, где именно она шлялась. Какая дикая идей!
Анри Контский истово перекрестился, чем побудил Его Величество к такому же действию.
– Еретическая, безбожная и нелепая мысль. Она известна церковным мыслителям издавна, приписывается она одному старинному греку по имени Пифагор и даже его современниками была высмеиваема. Так что ваш монах не сказал вам ничего нового, а просто повторил старинную глупость.
– Пифагор, – задумчиво произнес король.
– Наши математики и геометры используют его некоторые практические мысли при возведении зданий и мостов, но в целом Святая Церковь отвергает и осуждает его нелепое учение.
– Ну и отлично! – сказал резко король и не попрощавшись пошел вон из оранжереи.
Главы шестнадцатая. Рас Альхаг
Я видел, вижу, словно и сейчас,
Как тело безголовое шагало
В толпе, кружащей неисчетный раз,
И срезанную голову держало
За космы, как фонарь, и голова
Взирала к нам и скорбно восклицала.
Он сам себе светил, и было два
В одном, единый в образе двойного,
Как – знает Тот, чья власть во всем права
Остановясь у свода мостового,
Он кверху руку с головой простер,
Чтобы ко мне свое приблизить слово.
Бертран де Борн
Арман Ги в бешенстве носился по келье, сотрясая воздух самыми непристойными ругательствами, на которые только был способен его язык. Его можно было понять, вряд ли бы отыскался на всем белом свете мужчина, способный воодушевиться тем, что только что было ему обещано Черным магистром.
Лако сидел в углу и тоже, кажется, не блаженствовал. Он выглядел оцепеневшим. Глаза его были закрыты, в то время как ноздри особенно как-то отверсты.
– Лако, а Лако, разрази тебя дьявол, ты что – спишь?!
– Нет, мессир.
– Надо бежать отсюда, Лако. Немедленно!
– Посмотрите в окно, мессир.
Арман Ги взобрался на каменный выступ и заглянул в оконный проем.
– Да, дьявол мне в глотку и печень, высоко. Слишком высоко!
– А теперь попробуйте дверь, мессир, – сказал слуга, все так же не открывая глаз.
Дверь была обита железом и выглядела настолько внушительно, что бывший комтур не стал приставать к ней с испытаниями, а обратил бессильный свой гнев против слуги.
– И это все, что ты мне можешь предложить?!
Лако, не открывая глаз, развел руками.
Арман Ги зарычал от злости и снова стал кружить по келье, пиная время от времени стоптанными сапогами каменные стены.
– Ты напрасно надеешься, что тебя эта чаша минует, напрасно, Лако.
– Отчего вы решили, мессир, что оскопление производится чашей?
– Ты еще смеешь шутить?!
– Что же мне еще остается?
Этот впечатляющий обмен репликами был прерван скрипом открывающейся двери. Из темноты коридора в узилище бывшего комтура и его слуги были впихнуты их старые друзья, Симон и Наваз. Проскрипев в обратном направлении, дверь закрылась. Персияне, причитая что-то по-своему и отряхивая изрядно обтрепавшиеся халаты, поднялись с пола.
Увидев своих недавних спутников по горной прогулке, они повели себя по-разному. Наваз закручинился, предвкушая, видимо, новые издевательства. Симон, наоборот, почти обрадовался. По крайней мере, за издевательскую ухмылку на его устах можно было ручаться.
– Что ты смеешься, негодяй?! – подступил к нему Арман Ги с занесенными кулаками.
– Я и не думал смеяться, господин! – быстренько совершил крестное знамение зороастрийский выкрест.
– Ты радуешься тому, что оказался прав? Ты слишком торопишься. Прежде чем над нами произведут то, что… прежде чем… короче говоря, у меня еще будет время вытрясти из тебя душу.
Симон прижался спиной к стене и опять истово перекрестился.
– Я это знаю, господин. Кроме того, у меня нет особого повода для радости.
– Не лги! – крикнул бывший комтур и его кулак снова угрожающе замаячил над головой евнуха. – Чего вам быть в печали, вы тут среди своих, хуже вам уже не будет. Эта безногая туша мне рассказала, что еды и прочего здесь вдоволь. Будете сыты и пьяны. Только подштанники свои будете сами стирать и вывешивать на стенах, – сказав это, Арман Ги вдруг бешено захохотал, колотя себя кулаками в грудь, как бабуин. Необъяснимая уверенность в благоприятном исходе дела, оставившая его сразу после разговора с Черным магистром, никак не желала возвращаться.
– Успокойтесь, мессир, – негромко предложил Лако.
– Что? – взревел рыцарь. – Что?! Ты смеешь давать мне такие советы! Ты, кусок навоза из-под паршивой коровы!
И Арман Ги с размаху пнул сапогом своего слугу в бедро. Тот сильно качнулся, но не открыл глаз. Это еще больше разозлило бывшего комтура, он отошел на два шага и решил нанести следующий удар с разбега. Но тут его ждала неудача. В последний перед ударом миг слуга, все так же продолжая притворяться дремлющим, качнулся в сторону, и сапог Армана Ги пришелся в стену. Рыцарь громко застонал от боли и повалился на солому.
Евнухи забились в дальний угол. Они опасались самого худшего.
Лако встал и, наклонившись над хозяином, негромко произнес:
– Мессир, очнитесь, вспомните о своем великом предназначении.
Валяясь туда-сюда по усыпанному соломой полу и скрипя зубами, бывший комтур прорычал:
– Я начинаю сомневаться, Лако, что тайна тамплиерства стоит той цены, которую я должен буду за нее заплатить.
