– Я понимаю ваши опасения, – Филипп разволновался. Ему показалось, что старик стронулся с мертвой точки, что он уже почти дал принципиальное согласие и сейчас уже идет обсуждение деталей.
– Не стоит прежде всего преуменьшать значение моего слова. Я уже грворил вам, что Климент V мне очень обязан. Потом, если вы внимательно следили за моим чтением, то обратили внимание, что подавляющее количество признаний носит неполный, неокончательный характер. Подозреваю, что многие допрашиваемые из страха перед пытками просто оговаривали себя. Если кто-то и выражал сомнение в божественной сущности Христа, то держал пальцы крестом, плевал не на распятие, а в сторону и так далее. Получив определенные указания, судьи легко найдут здесь почву для оправдательного приговора. Эти признания будут признаны данными под пыткой. Придется, может быть, казнить парочку слишком ретивых палачей. Только и всего.
Жак де Молэ опустил голову на грудь. Это не понравилось Его Величеству. Возникла неуместная, можно даже сказать, опасная пауза.
– Я жду ответа, – пока еще миролюбивым тоном сказал Филипп Красивый.
Седая копна поднялась, Филипп увидел лицо Жака де Молэ, и его собственное лицо исказила гримаса ярости. Дело в том, что Великий магистр улыбался.
– Чему вы смеетесь?! – прогремел стальной рык короля Франции.
– Я смеюсь над вами, над собой. Над жизнью вообще, если угодно.
– Не время философствовать, что вы мне можете сказать по существу?
– По существу, – улыбка улетучилась с лица Жака де Молэ. – Ваше предложение мне нравится, но я не могу его принять.
– Почему, черт возьми?!
– Мне очень хотелось бы, чтобы вы отпустили всех моих рыцарей и вернули им замки. Чтобы восстановилась честь Ордена. Но мне нечем вам заплатить. Единственное, что у меня есть, это моя жизнь.
– То есть вы хотите, чтобы я поверил вам, что у ордена тамплиеров нет тайных богатств?
– Вот именно.
– Но я вам не верю.
– Да я и не очень надеялся.
Глава двенадцатая. Алеппо
Упал крестоносец средь копий и дыма,
Упал, не увидев Иерусалима,
И сердце сжимает стальная перчатка,
И на ухо шепчет ему лихорадка:
«Зароют, зароют в глубокую яму,
Забудешь, забудешь Прекрасную Даму,
Забудешь все Божье и человечье».
И львиное сердце дрожит, как овечье.
Г. Иванов
Хозяина Армана Ги звали Нарзес, он был выходцем из Никеи, последние двадцать лет жил в греческом квартале Халеба, или, как он назывался среди европейцев, Алеппо. Нарзес был одним из не слишком многих немусульман в городе, но дела его при этом шли совсем неплохо. Даже более того, он считался одним из самых больших богатеев не в только в городе, но и во всей Северной Сирии. И что самое главное, никто ничего не мог сказать о происхождении этого богатства. Ибо двадцать лет назад Нарзес явился в Халеб в одном драном халате и без единой медной монеты в кармане.
Медленно течет время на Востоке. Медленно и незаметно.
На третий год своего пребывания в плену, а вернее сказать, в греческом рабстве, Арман Ги все еще продолжал строить догадки относительно того, для чего его купили, что за человек его хозяин и почему он так богат. И ни одна из его догадок не казалась ему самому достаточно убедительной. Одно лишь можно было утверждать с уверенностью, что ни кожевенные мастерские, ни торговля персидской хной, ни шелковые караваны, в организации которых участвовал Нарзес, не могли дать такой прибыли, какой располагал вальяжный усач. Да и уважительное, если не сказать почтительное, отношение сарацинских властей к иноземцу и иноверцу тоже требовало объяснения.
Арман Ги искал его и не находил.
И больше всего занимало его то, для чего он был куплен Нарзесом на кипрском невольничьем рынке. Ибо купец не использовал его никак. Или почти никак. Поселил вместе с ноздреватым слугой в небогато обставленном, но уютном домике в глубине огромного сада, который окружал основной дом купца, и был в свою очередь огорожен высоким забором, более похожим на крепостную стену. Стена эта к тому же неусыпно охранялась. Это Арман Ги выяснил в первую же ночь и повторить попытки к бегству с тех пор был не склонен.
– Для чего же он меня здесь держит? Чем дальше, тем чаще задавал себе этот вопрос бывший комтур. Однажды он так осмелел, не в силах долее выносить тягостное безделье, в которое был погружен уже бессчетное число месяцев, что напрямую спросил об этом сирого владельца. Тот искренне удивился. Они играли в шахматы, в тени старого орехового дерева. За спиной пленника журчал небольшой фонтан, в клетках возились попугаи. Один или два раза в месяц грек удостаивал своего раба чести собственного посещения.
– Ты не знаешь, зачем куплен? – Купец поднял с доски белую башню.
– И это меня мучает.
Нарзес медленно и с нескрываемым недоумением оглядел раба-партнера.
– Собственно говоря, я не давал тебе обещания, что стану ограждать тебя от мучений. Кроме того – ты мой раб, и если бы я даже дал тебе какое-то обещание, то мог бы спокойно взять его обратно. И потом, подумай вот о чем – человек не знает главного, для чего он появился на свет, так имеешь ли ты право роптать на судьбу, скрывающую от тебя такую мелочь: для чего тебя купили?
Нарзес любил говорить витиевато и обтекаемо, эту манеру он приобрел на Востоке, и манера эта была ненавистна бывшему комтуру. Он обратился к шахматной доске и сделал импульсивный ход своим королем, и его шахматное положение тут же сделалось безнадежным, примерно настолько же, насколько была безнадежна реальная его жизнь. Купец поспешил в самых издевательских выражениях прокомментировать высокое искусство противника в наилучшей из игр и начал крушить то, что осталось от его оборонительных порядков.
– Вот видите, я даже как шахматный игрок не представляю для вас никакой ценности.
Нарзес усмехнулся.
– Ну, почему же? Как раз наоборот. Посуди, для чего мне раб, который бы меня обыгрывал все время.
Партия закончилась.
Видя, что хозяин собирается уходить, Арман Ги встал. Тот на прощание прочитал ему краткую нотацию.
– Не ропщи на судьбу, это бесполезно и, стало быть, глупо. Ты сыт, одет, не надрываешься на непосильной работе, имеешь возможность развлечься за шахматной доской игрой с таким блестящим противником, как я… Чего же тебе еще нужно?
Купец взял под мышку кожаную сумку с фигурами.
– И не гордись, вот что я тебе скажу. Не положено рабу хотеть того, чего не может его хозяин.
С этой загадочной фразы и начались некоторые изменения в жизни плененного тамплиера. Они накапливались медленно и в начале были неразличимы и неощутимы. Источником новых сведений, которые расширяли загороженный цветочными стенами горизонт, стал Лако.
