– Да, старлей, теперь я понимаю, как у тебя получается всегда брать финнов за горло. Ты просто нутром чувствуешь, когда народ расслабился и хочет немного передохнуть. Только чухонь сядет, чтобы пропустить рюмашку своей финской водочки, как на тебе – появляется голодный и злой Черкасов. Ладно, Юр, садись, сейчас подойдёт Пителин, и накормим мы тебя настоящим командирским ужином. Хотя, я думаю, после харчей твоего старшины ты не почувствуешь никакого пиетета перед этим угощением.
Ужин с командиром и начштаба батальона действительно не шёл ни в какое сравнение с теми застольями, которые организовывал Бульба. Даже водка у Сиповича была обычная, та, которую можно было купить в любом нашем деревенском магазине. Для себя, я подумал, нужно и в свой батальон, подкинуть финской или шведской водки, а то чужие штабы снабжаю, свой же сидит на голодном пайке. За командирским столом даже паршивой финской колбасы или сыра нет.
Во время этого ужина я получил полную информацию о положении дел в нашей дивизии, Седьмой армии и в целом на советско-финском фронте. Были разъяснены задачи моей роты на завтра. После этого Пителин даже разрешил завтра с утра в штаб не являться, а в 6-00 первыми загружаться в прибывшие полуторки автобата. Узнав то, что меня больше всего интересовало, я, поучаствовав в последнем тосте Сиповича, откланялся. Особых возражений не последовало, и я не спеша вышел из тёплого вагончика.
Подъём был в пять часов утра, а в 6-00 моя рота уже рассаживалась по кузовам подошедших полуторок. Командование выделило для переброски нашего полка целый автобат. В 19–00 мы по пробитому сапёрами зимнику прибыли в расположение дивизии, которую должна была сменить наша. По пути никаких происшествий с нами не произошло, всё было тихо и спокойно. Только всё более усиливающаяся канонада напоминала о том, что мы неумолимо приближаемся к фронту, и спокойная, безмятежная наша жизнь заканчивается.
Процесс смены всех частей дивизии затянулся до глубокой ночи. Моя рота заняла отведённый на неё участок фронта только к 12 часам ночи. Хотя, если прямо сказать, занимать особо было нечего. Окопы были очень мелкими, блиндажей не было. Для сна красноармейцам служили какие-то вигвамы, наспех сделанные из веток. На не очень толстые стволы деревьев был наложен еловый лапник, потом эта конструкция обтягивалась плащ-палатками, а сверху засыпалась снегом. В принципе, ночь там перекантоваться было можно, но, по сравнению с оставленными нами блиндажами егерей, это было очень убогое пристанище, и полноценно там выспаться было невозможно. Но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят, пришлось и эти шалаши принимать с благодарностью. Всё какое-никакое, а убежище от холода.
Командир сменяемого моей ротой батальона, как бы извиняясь, говорил:
– Знаешь, старлей, тут нам было не до возведения капитальных сооружений. Люди держатся из последних сил, да и мало их осталось. Во всём батальоне активных штыков меньше, чем в твоей роте. К тому же оборона на месте не стоит. Мы хоть и медленно, но вперёд двигаемся. Снайпера тут зверствуют – мама не горюй! Да ты и сам скоро всё узнаешь! Если сумеешь в третью роту добраться до конца этого предполья, то – честь тебе и хвала. А если сможешь ещё и пару раз в атаку сходить на доты и дзоты «линии Маннергейма», то ты вообще – герой. Стоящий перед тобой Хотиненский укрепрайон – орешек ещё тот. Без помощи тяжёлых танков и крупнокалиберной артиллерии его не разгрызть, а когда всё это у нас будет – ведает только один Хозяин. Так что особо зад не рви, пожалей солдат и их матерей.
Услышав про Хотиненский укрепрайон, я немного ошалел и перестал слушать стенания капитана. Перед глазами как бы возникла картинка допроса егерей в теплушке, теперь ставшей моей спальней и штабом. В мозгу ясно прозвучало одно слово, вырвавшееся их уст обезумевшего от боли финна – кондопога. Наверное, на каком-то уровне моё подсознание не переставало размышлять, к чему относилось это с трудом вырванное под пыткой слово. А может быть, испытанный только что стресс помог мне родить гениальную мысль? И сейчас я понял, что означало это слово. Это был пароль на проход через укрепления финнов. В голове всё сложилось: и потайной телефон в дупле дерева, и пароль, который нужно было по нему сообщить. Чёрт возьми, да сами же финны могут нас провести через этот чёртов укрепрайон, и не надо класть море жизней русских ребят, топя в их крови эти проклятые доты и дзоты.
Я настолько возбудился, что капитан, заметив моё состояние, скомкал свою речь и начал прощаться. Наверное, он подумал, что я не совсем адекватен, а может, и вообще полный псих. А таких, так сказать, берсерков на этой войне можно было встретить довольно часто. Они в боевом экстазе не щадили ни свои, ни чужие жизни. Этих маньяков, будто посвятивших себя богу войны Одину, было примерно столько же, как и откровенных трусов. И тех, и других я и сам опасался. Хотя безумная смелость берсерков меня иногда просто восхищала, но доверять таким людям какое-нибудь ответственное задание я бы не стал. Иногда мне казалось, что и мой вестовой красноармеец Асаенов обладает бешеной натурой берсерка. В боевой, критической обстановке из него буквально пёрло нутро дикого, свирепого воина Чингисхана.
Когда капитан ушёл и я один остался на НП, мои мысли перетекли в другое русло. Постепенно брильянтовый дым мечтаний о том, как я с ротой незаметно пробираюсь в тыл к финнам и успешно пробиваю коридор через «линию Маннергейма», развеялся. Взамен осталась серая, окопная реальность, остались эти проклятые семнадцать километров, доверху напичканные различными, казалось, почти непреодолимыми препятствиями. А за ними укрылись, поджидая нас, многочисленные, видавшие виды егеря с пулемётами и опытнейшие снайпера. Наверняка там имеются и многочисленные заминированные участки, а у меня в роте нет даже ни одного приличного сапёра. Правда, Сипович обещал прислать целое сапёрное отделение, но когда это будет, неизвестно. Сапёры, которых он должен был прислать, были не из нашего батальона, а из полковой сапёрной роты. Да и полоса фронта была великовата для одной моей роты. Одно дело – сидеть в обороне, а если наступать? Я, конечно, даже самому себе привирал, что моя рота приняла зону ответственности целого батальона. Уж очень мне хотелось даже перед самим собой казаться значительней. На самом деле всю полосу обороны заняли две роты – моя и Валерки Сомова. Третью роту Сипович оставил в резерве, на второй линии обороны, заявив:
– Мужики, вы сами понимаете, что задача у нас одна – не просто выйти к «линии Маннергейма», а прорвать её. Поэтому резерв ой как будет нужен! А тут, в предполье, зачем толкаться локтями? Нужно учиться маневрировать, хлопцы, а не лезть скопом на снайперов. А что у Черкасова самая большая линия наступления, ну, в этом он сам виноват. Не нужно было столько финских автоматов хапать. Теперь огневая мощь у первой роты в несколько раз больше, чем у второй, так что по справедливости, и линия наступления больше. И к тому же больше всего лишь в два раза. Так что, Черкасов, цени мою заботу о твоей роте. И, заметь, в этой твоей огневой мощи я не учитываю ещё «Бофорсы» и трофейные пулемёты.
Короче, все мои робкие попытки как-то уменьшить боевую нагрузку на роту ни к чему не привели. Я ещё раз убедился, что спорить с начальством – выходит себе дороже. Если бы я сразу согласился с решением Сиповича, то моей роте досталось бы не две трети линии фронта, положенные сейчас нашему батальону, а, может быть, всего процентов шестьдесят. Но то, что случилось, то случилось, и делать было нечего, приказ нужно было выполнять. Вот я теперь безропотно и принимал доставшиеся моей роте мелкие окопчики, тесные шалаши и дерьмовенький НП. Всё это было сделано без души, на скорую руку. Да и данные по расположению огневых точек засевших в обороне финнов были неточными и не совсем полными. Командир одной из сменяемых рот мне честно об этом сказал:
