По уговору с ней Виктор получил год времени, чтобы написать книгу. Но хорошо думалось только первые месяцы на мосту. И, как намытый золотой песок, выкладывались дома на письменный стол мятые бумажки записей с неровным почерком.
Со временем записей становилось все меньше. Смены четырехчасовых отрезков отрешенности на посту и суеты в караулке разрушали настрой. В любом обществе ревниво относятся к задумчивым: если ты мозгуешь не на благо коллектива, то постараются распотрошить «левого» мыслителя.
Вскоре он понял, что караульная будка – не выход.
Виктор вспомнил о своем собеседнике из землянки: «Чем дальше занялся?»
«Тем же, что и ты, грубой работой».
Действительно, помирившись с женой, Виктор взялся за ремонт квартиры, чего она раньше допроситься не могла.
«От квартиры я отказался, вещи все отдал, только ключи еще носил с собой, – вспоминал бродяга. – Знаешь, такое бывает, как будто забыл что-то в бывшем доме. Может, пустяк, походную фляжку. Помню, открыл дверь – пол окрашен, запах в квартире угарный. Черт меня толкнул, пошел я по краешку, оставляя следы на подсохшей краске. Открыл дверцу шкафа, там почему-то простыни лежали; одна упала, испачкалась. Увидел на полке пластинки. Казалось, зачем пластинка? Если даже слушать ее не на чем! Но решил забрать! Шел по улице и чувствовал их хрупкость… А когда однажды тоска за горло взяла и позвонил жене на работу – она мне эту простынь и припомнила!..»
Рассказчик помолчал немного. А Виктор подумал, что напрасно он называет собеседника бродягой.
«После развода хотел уехать на крупную стройку. Но оказался в бригаде пенсионеров и алкашей на реконструкции одного дома-музея. Прельстило меня, что жили в деревне, койка в клубе и вольные хлеба, с утра – гонец в город за вином.
Холопская ностальгия – эти наши усадьбы-музеи! Где-нибудь в Германии дом Баха ничем не отличается от стоящих рядом домиков и жители под стать своему земляку: заходи на кружку пива. У нас же околевшие ребра крыши скотного двора и рядом окрашенные бревна барского дома.
А привозили дворян-родственников из-за границы, так потеха: не знали, где стол накрыть. Решили в саду принять, потому как в дубовой столовой, при настоящих хозяевах, должно быть, ноги дрожали.
Работал потом художником. Своя комната: краски, кисти и тишина. Выдаешь плакатным пером четырехзначные цифры достижений народного хозяйства, а сам мысленно их на исторические даты переводишь. Однажды написал: «1380 тонн», а в графе «продукция» забылся: «Куликовская битва». Начальство во мне видело только один, нужный им, талант. Двигаться везде предлагали. Но главный мой талант поперек вставал».
«Это писательский?» – спросил Виктор.
«Нет, для того закупориться надо. А я только тем и занимался, что изгонял себя. Был я даже бухгалтером. Загадочная профессия. Вроде евнуха при социалистической казне! На бумаге, как у дверей гарема, какие богатства блюдет! А самому там побывать, только если воровски, не иначе.
Как попал в бухгалтеры? Пришла разнарядка на завод: послать на курсы повышения квалификации в Ленинград. А в бухгалтерии – половина в декретном, остальные зашиваются; я уговорил начальника, взял этюдник и манул на берега Невы. В группе оказался единственный мужик, выбрали старостой. Хорошая гостиница, ресторан, петербуржские отражения в меланхоличной воде каналов. Ходили мы на экскурсии, в театры, я везде своим мадамам ручку подавал. Заботился. Потом начальник телеграмму прислал, мол, срочно возвращаться. Это чтобы экзамен не сдавать. Но я уже решил бросить свой завод.
Помотался, пока деньги были, потом решил на папоротнике заработать, но в бригаду не взяли, а в одиночку пролетел.
Голодный, в рваной рубахе, набрел на монастырь. Как говорил Христос: «Нищие у вас всегда будут», а что Его боле не увидим, так сразу на то внимания не обратили. Меня приняли трудником. Место Божье – предгорья, красота! От бывшей обители одни развалины. Единственное уцелевшее здание – колхозная пилорама. Восстанавливать начали четверо монахов из Центральной России. Первым делом срубили крест с треугольной накладкой – голубец. Смолили крышу, вели кирпичную кладку. Мой реставрационный навык пригодился. Еще нам помогали сельский учитель со старухами.
Обитали мы в одной избе-келье, житие киновитное. Монашескую тяжесть всяк взваливал по себе. Старший монах Евагрий, седой, с крупными бороздами морщин на лбу, взял надо мной опеку. Второй – мужичонка мелкий, бородка жидкая, плечи всегда подняты, а руки если не в работе, то болтаются, как на смазанных шарнирах. Он, если осерчает днем на колхозных безруков, то за полночь поклоны будет бить перед иконой. Третий монах был молодой, Иоанн, грудь широкая, борода черная, женщины засматривались, а он себе на уме, как мне казалось. Четвертый – тихий, горестный мужик, все хотел обет молчания сотворить. Объяснял мне, что молчанием душу углубляешь, как русло заиленной реки. Но оторваться нам особо не давали: то колхозные мыки, то из города понаедут охочие до святых мест.
Варила нам старуха из деревни. Помню, отпахал я первый день, сел за стол, а в щах только капуста отварная. Говорю: мол, работников так не кормят! Пост был. Оно бы ладно, но без водки совсем стало в тягость…»
Виктору не понравился тон бродяги. Сам он думал, что монастыри и церкви – это как бы родимые пятна на Русской земле. Бывало, всматриваясь в кирпичные узоры и арки, он рисовал свой дом, где бы ему хотелось жить.
«Короче, стал я тяготиться святым житием, – продолжил бродяга. – Отец Евагрий чувствовал мое настроение, соглашался, мол, странники тоже Богу нужны. А я это понял по-своему. Поджег колхозную пилораму. Председатель вызвал милицию. Дознание. Евагрий грех мой по своей душе размазывает. Тогда я сам признался. Дело замяли. Церковники заплатили за головешки и забрали на свой двор: деревенские не хотели возиться.
Меня отпустили с миром. После монастыря пустил я душеньку во все тяжкие. Пил, аж со свистом. Знаешь, в том есть особое удовольствие: набраться святости, а потом мордой в грязь. Уничижение какое-то библейское!
Потом работал в театре, рабочим сцены. Там я попал на один нескончаемый спектакль. Мотив его: «На свете правды нет, но нет ее и выше!» Моя душа, мой талант не хотели мириться с той ролью, в которую меня впихнула жизнь.
Однажды поехал театр на гастроли. Услышал я название города и вспомнил полузабытый эпизод на берегу горного озера. Я ведь в регистратуре турбазы паспорт той женщины видел: фамилия обычная, замужем восемь лет, детей нет. И адрес простой.
Наверно, многие мужчины, неудовлетворенные своей жизнью, оглядываются на свои «отростки судьбы». И большинство из них начинались с женщины. Какая встреча в прошлом могла бы повернуть к лучшему его жизнь?
Хожу вечером по ее городу и думаю. Вспоминаю, как однажды меж туристов зашел разговор о детях. Лену спросили, она смутилась и ничего не ответила. А когда я о своей дочери говорил, то в лицо мое всматривалась странно, будто что-то знакомое выискивала.
И уже по-другому виделся наш роман. Бывают женщины – оторвутся, чтобы подурить там, где их никто не знает. Лена же играла эту роль не «с жиру», а через силу: без страсти и объяснений.
