Главная примета бродяг, даже сильнее, чем запах псины, – это шальной вызов в глазах.
«Давно бичуешь?» – спросил Виктор воображаемого жителя землянки. «Я – свободный философ», – уточнил бродяга. «А почему так живешь?» – «Все живут так, в самоизгнании. Только не сразу понимают это. Я просто раньше ухожу, не дожидаясь, когда выпнет судьба, обстоятельства или указ».
Ночью охотнее откровенничать, будто сняты какие-то дневные тормоза или цензура белого света. Душа желает примирения.
«У тебя семья есть?» – спрашивает Виктор. «Не сирота ли я, беспризорная? – переспрашивает бродяга. – Нет, семья была обычная. У отца три сына: двое умных, а третий – талантливый. И как бывает это в интеллигентных семьях: нарисовал сынок картинку или стишата сочинил, ему уже это в обязанность ставят. Гости приходят, им показывают растущий талант, то есть число спешно измаранных листков. Уверение в таланте изгоняет ребенка из детства. Это начало самоизгнания».
В школе была у нас учительница литературы, она говорила особо ретивым: «Я сама русскую литературу на пять не знаю!» Под ее властной рукой понял я, что талант – это шило в мешке и колет того, кто несет его. А еще мне хотелось ее удивить и все же получить свою пятерку. Написал я сочинение о человеке, который пошел против всех. Видел я такой случай на празднике: улица запружена колоннами людей с флагами, со всех сторон гремит победная музыка, звенят медали на груди у ветеранов. И вдруг какой-то разлад! Что-то не так. Даже трубы оркестра поперхнулись. Вижу: бежит по обочине немецкий солдат. В День Победы! Ему кричат что-то веселое, за погоны хватают. Мужик-то наш, видно было, что пьяный, форму где-то достал, напялил и ломанулся!.. Удивляло упорство, с каким этот артист из подворотни дразнил толпу. С того случая осталось во мне ощущение человека, который хотел выразить что-то другое, непохожее на желание большинства. Помню, окружили его, на траву повалили и били – мужики молодые, не воевавшие. Если бы не милиция, ухайдакали напрочь!..
Литераторша оставила меня после уроков с глазу на глаз и говорит, держа за пуговицу моего пиджачка: «Понимаешь, Витя, это частный случай, а надо обобщать!» И тем вытолкнула мою мысль дальше: обобщать, потом обобществлять, вроде коллективного ведения хозяйства душ. Человеку неправильно укажи дорогу, а тупик он сам найдет.
«Дальше институт, – продолжал свой рассказ бродяга, – женился, оба студенты. В театр ходили, жена в буфете бутерброды с колбасой покупала на ужин. Ребенок вскоре родился. Любая его болезнь – на бочку с порохом усадит! Ночью жар, перевернулся десять раз, твое сердце сто раз за ним. Ручонка лежит неудобно, будто вывихнута, уже мысли страшные – может, это уже безразличие смерти? И готов был отдать ему свою кровь, свои силы, но горько осекаешься, понимая, что уже передал маленькому всю гниль свою.
На третий год семейной жизни взял путевку на турбазу: проветриться.
На берегу горного озера случился эпизодик. Одна женщина скучала на пирсе и наблюдала, как я девиц на лодке катал. Мужики вокруг нее вились, и она вела себя раскованно, но флиртовала, как мне казалось, через силу. Вода плескалась, солнце блестело… Вот всегда так, хочется сказать главное, но топчешься вокруг, в надежде, что оно само придет на язык. В Библии пропущена, как мне думается, одна строчка: вначале была женщина, все остальное случилось потом!.. У тебя дальше как было?» – неожиданно спросил бродяга.
«Ты же говорил о себе!» – Виктор глянул на луну, что запуталась в стальных фермах моста, определяя, сколько времени ему еще стоять.
«Потому что я сделал то, – бродяга громыхнул чем-то в своей темной землянке, – чего не получилось у тебя».
Виктор вспомнил, как уходил из дома после серии нудных скандалов, взяв лишь зубную щетку. Переночевал у холостого друга на полу. Утром надел несвежие носки и тут же почувствовал, что прихватило горло на сквозняке. Оказалось, что теперь он полностью принадлежал себе: вместе с больным горлом и носками, за которыми раньше следила его жена.
И что еще характерно: с женой жил и мелко изменял ей, когда подворачивалось, но сколько времени был в бегах, ни разу не возникло желание найти женщину ради флирта. Эта нерастраченность, кстати, и была причиной скорого примирения.
«Ну так вот на турбазе, – продолжил бродяга с чувством явного превосходства. – Вначале женщина мне не понравилась! Такая умная тихушница из бывших отличниц. Замуж, скорей всего, вышла – будто корень квадратный вычислила! И не тайна в ней, а интригал какой-то неразрешимый! Не помню даже, как мы в одной палатке оказались. Страсти она не вызывала и быстро утомила ребусом своей жизни: кто-то любит ее, кого не любит она… и что-то еще неизвестное! Лишь однажды я почувствовал к ней симпатию: наша группа спасалась в дождь под кедром; пили водку из поварешки по кругу, прижимаясь друг к дружке. Промозгло было, ну и затянули песняка: о доме, о тех, кто ждет. Она тоже подхватила, голос оказался сильный, теплый…
Любовь – чувство бродяжье, – сказал незримый собеседник Виктора. – Поэтому забирается высоко в горы или далеко за моря, где у пришельца обостряется слух и зрение. Женщины чувствуют это, душа их – клетка для ловли певчих птиц.
Когда я приехал домой – метаться начал. Ты знаешь, как это случается, будто после озона гор привыкаешь к городскому смогу. Дальше что: развод? – давай попробуем!
Дали нам два месяца подумать. И я бы не разошелся, как и ты, но талант самоизгнания шепнул: пора! Я даже начал вести дневниковые записи, как историю болезни. По сути, чувство таланта – это и есть болезнь. Или кидался к мольберту: заставлял жену позировать обнаженной. Что характерно: я и раньше уговаривал, но согласилась она только сейчас. Похоже, женщину поймешь только после расставания. Она позировала, гордая, как мрамор Акрополя, и если бы встал вопрос о стыде, то терял его я! Женский инстинкт – при пожаре выносить самое дорогое – подсказал: пренебречь телом, которое достанется когда-нибудь другому. Она выбрала душу: не противиться мне в унижении своем.
Чем ближе подходил срок суда, тем более оголтелыми мы становились, будто хотели за два месяца прожить всю жизнь. И уж если я когда-нибудь любил ее, то наверняка в эти последние дни.
Потом уже, рассматривая этюды, я уловил то чувство, которое мучило меня за мольбертом: она так всегда складывала руки, будто держала невидимого младенца. Дерзни мысленно раздеть Деву Марию, и поймешь мой стыд».
3
Виктор вышел из будки на смотровую терраску, прошелся взад-вперед. Под сапогами повизгивала налетевшая с поездов угольная пыль. Чтобы сильно не уставать в ночные часы, важно уловить движение ночи, зарождающийся раскол в ее глубине. Ночь – это скелет суток, как утро – мозг, день – кровь, а вечер – болезни.
Ночью глаз бережнее относится к тому, что видит.
Шипяще двигалась в лунном свете река, как будто плоская пятнистая змея без головы и хвоста. Внизу, между опор моста, петляла дорога с талыми колеями, похожими на линяющие заячьи уши.
Он вернулся в будку. Известный порядок: чайник с водой, флажки в чехле – красный и желтый, жестяная коробка с петардами. Еще есть, не по уставу, осколок зеркала, и Виктор, смотрясь в него, ловил себя на мысли, что все еще удивляется форменной шапке, черной шинели и стволу карабина, торчавшему из-за плеча. Когда он впервые принес домой форму стрелка, жена осмотрела ее с таким видом, будто провожала мужа на сомнительное дело: надо же, пошел в вохровцы!
