10
Из дома Муравского слышался стон выдираемых гвоздей. Сережа прошел мимо крыльца в сад, чтобы вспомнить лицо телефонистки или решиться на что-то.
Среди зарослей кленов и рябин стояла дощатая беседка, похожая на старое брошенное гнездо. Студент вошел в нее, осторожно пробуя руками ветхие столбы. Будто перед дальней дорогой. Куда – еще не знал. Но уже ощущал в себе упругость нацеленной души! В любви должно быть движение. И даже не в смысле развития: от умиления к страсти, от скуки к разочарованию…
Где-то лениво кричали петухи, трубным звуком мычали коровы.
Темные лавки были изрезаны кривыми надписями имен и годов. Где сейчас эти люди, что они хотели оставить о себе? И опять ему чудилась телефонистка, находящая в пространстве жизни какие-то особые нити, связывающие людей. «Отчитались?» – ее голос казался теперь насмешливым. Но не обидел его, а, наоборот, обдал странной нежностью.
Такая вот прелесть этих укромных мест!
Солнечный свет падал сквозь листву на землю, потревожив в ямке тягучего шмеля. Он медленно пошевелил борцовскими лапами и уполз под сухой желтый лист.
А Сережа таиться не мог. Его тянуло куда-то, и он пошел в сторону ручья, что шумел за покосившимся забором.
Полуоткрытая калитка вросла в землю. Крапива и лабазник заплели ее с двух сторон зелеными косами.
Крупными камнями был выложен спуск к воде. Недалеко от берега хлюпал, будто бежал по волнам, оторвавшийся и полузатонувший куст калины. Она была в цвету! Венчики белых лепестков дрожали на тонких ветках, клонившихся все ниже и покорнее к бурной холодной воде.
«Калина цветет обреченно», – с этой строчкой Сережа вернулся в дом поэта.
– Ты о чем? – удивился Паша.
– От берега куст отнесло!
Зоя Михайловна поняла, о чем идет речь. И это было почему-то неприятно.
– Его еще весной подмыло. Вода холодная, цветы долго не распускались.
– В холодной воде не остыла, – Сережа запнулся, катая звук «но», – но только… напрасно цвела…
– Все напрасно, все зазря! – сказал Паша сердито, однако с удовольствием отложил выдергу. – Опять эта русская классическая напраслина!
– Романтическая тоска! – вступилась за гостя Зоя Михайловна, но сказала опять не то.
– А нет, чтобы вытянуть куст на берег, – ратовал Паша за реализм. – Выкопать ямку и посадить его снова!
Поклонница опального поэта глянула на Сережу с юношеским азартом: ну-те, отвечайте за всех поэтов!
– Но если она цветет в неурочное время?.. – Сережа помедлил, будто приоткрывал им тайну сочинительства стихов.
– И что?
– Это значит…
– Значит, календарь изменят, – верховодил Паша в споре, – для вас, романтиков, постараются!
Зоя Михайловна сидела на стуле меж ними и поднимала красную шаль-занавес, давая ответное слово.
Сережа не сдавался:
– Значит, это продлит кому-то воспоминания!..
– Вполне! – поддержала хранительница музея и не стала опускать руку, требуя продолжения, мол, влюбленные должны побеждать.
– Может, калина цвела также во время ссылки Муравского! – осенило Сережу соединить два разных времени, два разных человека и одно одинаковое (хотел сказать: во веки веков, но промолчал) чувство.
– Может, может, – Паша взял молоток и выбил гвоздь из доски. – К чему это теперь?
А Сережа уже не мог остановиться:
– Поэт тоже думал, что жизнь прошла, что все ушло! А потом встретил…
Паша удивленно посмотрел на мать:
– Кого он встретил?
– Он скучал по женщинам своего круга, – авторитетно произнесла она. И добавила загадочно: – Но наши женщины его тоже посещали!
– Да-а? – воскликнули оба студента, радостно чувствуя свою молодую дружбу.
– По крайней мере, когда созревал можжевельник.
– Когда созревал можжевельник! – нараспев произнес Сережа. – Это уже не стихи, это начало большого романа!
Опять хотелось иди в сад, гулять по берегу ручья, ловить и составлять строчки стихов, которые летают по миру, как тонкая, сверкающая на закате паутинка. Ему не терпелось задеть опять, воровски или молодецки, здешнюю струну покоя!
– В саду у него рос можжевельник, – спокойно, но как-то внутренне собранно произнесла хранительница. – Женщины просили у него шишки для стряпни, а девушки – для косметики.
– А что, в лесу можжевельника не было? – усомнился Паша.
– В лесу его мужики обирали: шишки еще на пиво идут.
С улицы донеслось протяжное мычание теленка, похоже, он выспался в тени во время жары и теперь просился домой.
– А хорошо бы сейчас пивка, – Паша глянул на друга, ища поддержки. – Я схожу за банками.
Сережа посмотрел ему вслед:
– Неужели Муравский не влюбился здесь ни в кого?
– Кто знает? – Зоя Михайловна досадовала на себя за то, что не остановила сына. – Но я думаю: свой знаменитый романс он сочинил именно здесь! «Я вас не ждал…»
– Тот самый? – перебирал студент в памяти знакомые слова.
– «Я ждать устал другую!»
– Это его?! – он выразил на лице удивление, а потом грусть, как это сделала бы его мама, страстная поклонница романсов. – Моя мама пела! Правда, редко. Слова путала.
Однажды по радио исполняли этот романс, и мама слушала, прильнув ухом. Потом подбежала к дивану, где сидели муж и сын, встала перед ними, закрыв телевизор, заранее переводя в шутку то, что ее порыв не поймут, и пропела, подражая низкому цыганскому голосу с тягучим надрывом: «с та-аскою прэжных днэй!..»
Сереже стало неловко, будто он выдал семейную тайну. А Зоя Михайловна пообещала сегодня же дать ему рукописи поэта:
– Там есть другие слова! Вернее сказать: все слова! – Она смотрела на юного поэта, с робостью и надеждой, как человек, давно уже опоздавший сам что-то сказать или сделать.
– Это было возможно только здесь, в этом доме… Когда он перебирал свою жизнь, когда уже все понимал… Я думаю, что это был итог! Это… (Сережа вспомнил свое признание перед телефонисткой и улыбнулся.)
Хранительница разочарованно произнесла:
– Это все только догадки!
11
Вечером Сережа опять сидел на месте старшего брата.
И опять всем казалось, что в семье воцарился мир и покой.
– Гена собирался к ужину прийти, – Петр Степанович поставил в центр стола четыре стакана, сжав их широкими ладонями с такой аккуратностью, с какой устанавливают бильярдные шары.
Потом добавил с легкой обидой:
– С братом хочет повидаться! Мол, родителей и так часто видит…
