И вскоре в доме все стихло.
А Сережа долго ворочался под влажным одеялом, замирал и прислушивался, привыкая к лунной поступи на широких досках пола. Временами он задирал голову, чтобы разглядеть в голубом свете теплые блики на голом бедре. В движении ангела какая-то небесная заботливость. Так робкое облачко наплывает на луну, просвечиваясь насквозь, словно обряжая ее в перламутровые одежды.
Повернувшись к окну, Сережа уперся взглядом в поленницу. Среди темных кругов старых чурок выделялось одно белое полено, которое обещало быть самым теплым, самым певучим в зимней печи.
Предчувствие этой теплоты спеленало юношу, и уже во сне античная красавица с маленькой тугой грудью протянула ему как-то по-дружески телефонную трубку с протяжными гудками…
7
Завтракали студенты, по деревенским меркам, поздно. Из окна видно было, что отец Паши давно таскал навоз в железной ванне, привязанной за проволоку.
Сын заметил с детской грустью:
– В этой ванне меня купали!
– Вас обоих купали, – Зоя Михайловна наливала травяной чай в бокалы.
– Уделают и выкинут, – с нарочитой обидой произнес Паша. – Вот стану знаменитым, как твой Муравский… А ванночки-то и нет!
– Для музея? – понял друга Сережа.
– Ага. Как спалось на новом месте?
– Нормально.
– Загадал желание?
– Еще в дороге!
Зоя Михайловна подошла ближе к окну, щурясь от яркого солнца:
– Косить бы лучше начал, – сказала, отдыхая взглядом на мокрой спине мужа. – Сегодня жарко выйдет!
Затем обернулась к студентам:
– Поели? Ну, пошлите на работу.
– Заметь лингвистику! – подмигнул Паша другу. – Не «пошлите», в смысле пошлости, а «идемте» нужно бы говорить!
– Ладно, умник! – улыбнулась мать. Но была довольна: вот, мол, дождалась!
Они вышли во двор.
На молодой кудрявой травке вышоркалась от тяжелой ванны грязная полоса болотного цвета.
– Говорю тебе, косить надо! – крикнула Зоя Михайловна мужу, закрывая калитку.
Свежий ветерок распушал туманные слои на склонах гор. Листья черемухи лоснились на солнце. И казалось, что вся округа плыла в каком-то тихом ласковом движении.
Музей был на замке.
А крыльцо оказалось таким, как представлял себе Сережа: низким, с подгнившими досками и покосившимися перилами.
Зоя Михайловна поправила красную шаль на плечах и долго проворачивала ключом в скважине, будто выковыривала из нее грязь:
– Залезают, пакостники!..
– Может, чтут Муравского? – пошутил сын.
– Стаканы ищут.
– Тоже культурно!
В доме пахло сыростью.
На маленьких пыльных окнах распластались занавески с темными прожилками, будто крылья бабочки-капустницы. По стенам висели фотографии; сверкал серебряный щит круглого зеркала, рядом стояло сломанное копье деревянной гардины.
– Или еще парочки норовят здесь свиданку устроить! – продолжала жаловаться хранительница музея, тем как бы оправдываясь за беспорядок в доме.
– Коечка вам, пожалуйста, – Паша потрогал серое одеяло. – Сдавала бы, как гостиницу для поэтов.
Зое Михайловне не понравилась его вольность, хотя благодаря ей она припомнила интересный случай:
– К нам приезжали поэты из Барнаула, – начала она. – Стихи свои читали! Хорошие ребята! Один парень все водку рябиной закусывал! А потом просил на могилу поэта сводить…
– За пятачок? – вспомнил Сережа про станционного смотрителя. Классическая картина: черно-белая окраина кладбища, одинокая барынька утоптала снег у камня; для чужой грусти – и места нет.
– А нет могилы, – резко сказала хранительница музея.
– Как нет? – разлетелась картинка.
Даже ремонт не внес беспорядка, какой бывает в жилом доме: если хозяин гулял недавно – то рукав шинели завернулся, если копал в саду – кусочек земли на лопате прилип.
На толстом гвозде висело чучело серой шинели, рядом стояла кованая лопата. На столе – медное беремя самовара, алюминиевые кружки с погнутыми ручками, ржавый подсвечник – тяжелый и неуютный, стеклянная чернильница-непроливайка с темной жидкостью на дне.
Странно, но Сережа не узнавал ничего в доме поэта, как будто он бывал здесь раньше.
– Этими чернилами он писал?
– Те давно высохли, – ответил Паша. – Мама сажу разводит и доливает.
– Денег мало дают, – кивнула Зоя Михайловна, протирая тряпкой пыль на столе.
– Тут половина ее вещей! Точнее сказать: ее давней верности к неизвестному герою!
– Я просто додумала, – скромно оправдывалась хранительница, хотя ей было приятно об этом говорить. – Должны же были стаканы быть! – я их у бабушки взяла. Посмотрите: синие, толстые! Книги обязательно! Вот – купила у букиниста!
– Сурьезные стаканы, – острил Паша.
– Обычно я начинаю экскурсию словами: этого поэта можно было бы сравнить…
– Не надо, мам, – перебил ее сын, – давай показывай, где здесь ломать?
– У нас хорошая экспозиция, – с легкой обидой произнесла мать.
– Лавка старьевщика!
И опять Сережу кольнуло это чувство: он представлял себе все по-иному. Не те стены, не те вещи! Вот только фарфоровая китаянка ему знакома. Такая же статуэтка стоит на полке у его мамы. Желтая принцесса, сидящая в позе лотоса. Лицо белое, глаза – две черные развернутые запятые, губы – алая ранка. Тонкая шея проколота тупой иглой, маленькая головка на маятнике покачивается с нездешней грустью.
– Дневники его покажи, – предложил Паша. Работать ему не хотелось. – Где он про носки писал…
– Это не главное, – сухо оборвала мать и подвела своих работников к разобранному полу.
– Вот, ваш знакомец Валера доски оторвал и давай топтать культурный слой!
– Большой слой-то? – шутил сын, осматривая подполье. – В смысле: богатый?
– Я там пуговицу нашла!..
– Может, еще чего найдем, – Паша нагнулся над дырой. – Муравский знал ведь, что за ним скоро придут!..
– Колечко еще нашли.
– Золотое?
– Медное. А на нем надпись – дороже золота!
– Какая?
Зоя Михайловна произнесла тихо, но торжественно:
«Кого люблю – того храню!»
Любовь в юности сама бывает кладом. И как всякий кладоискатель, Сережа знал свой верный путь к нему. Он открыл шкаф, но там было пусто:
– А рукописи где?
– Вы заметили верно, – хранительница подошла и закрыла шкаф, будто берегла даже пыль на его полках. – Без рукописей музей – как дом без печки!
