А вскоре проснувшийся Паша толкнул его в бок: «Подъезжаем!»
Село лежало в горной долине, окруженной зелеными лесистыми склонами, за которыми резко поднимались в небо желто-серые скалистые вершины.
Улицы казались пустынными; дым из труб низко гнуло к земле.
– Старые веники жгут, – втянул Паша родного воздуха. – Бани топят!
С гор спускался жидкий туман, сливаясь с серыми дымами. Первое, что поразило гостя, – кривые и длинные ограды, что карабкались меж огородов во все стороны. Сучковатые столбики, связанные тонкими жердями, опутывали село. И в серебряных лучах солнца казалось, будто поверх этих хлипких оград была натянута какая-то особая струна деревенского покоя.
Студенты шли по дороге, чувствуя на себе чьи-то взгляды. Иногда Пашу окликали из-за плетней. Он останавливался и с удовольствием здоровался с односельчанами:
– Воду в баню? – Паша охотно согнулся, изображая тяжесть в руках.
– Ага, – слышалось в ответ. – Цыпленок вона забился…
Мужик в серой кепке и майке делал жест ладонью, будто шарил где-то под досками.
– А мы тоже сейчас в баню!
– Ну, тады добре!
Паша радостно кивал: «Ага! Будем!»
– Привыкай, – сказал он другу, обходя по пути добротные коровьи лепешки.
– К чему?
Паша поглядел на реку, петляющую меж густых кустов, ловя ее счастливый детский блеск, и, видимо, прислушался к своему новому ощущению родины:
– Это в городе от человека хочется скорее отделаться. А здесь любой встречный – новость или даже событие!
Впереди по дороге бежала корова. Вымя ее тяжело качалось из стороны в сторону, стягивая шкуру на боках так, что проступали ребра. За коровой семенил мужик в калошах на босу ногу: «Стой, зараза!..» На повороте он догнал беглянку, изловчился и накинул веревку на рога; потом замахнулся на нее, но быстро остыл и даже погладил с острасткой: «Куды тебя понесло!..» Они пошли теперь вровень, довольные и уступчивые: хозяин не дергал почем зря веревку, а корова не норовила столкнуть его с обочины.
Свернув в переулок, студенты перешли упругий мосток и вскоре остановились у дома с высоким пушистым кедром.
Первым их встретил серый пес с клочьями шерсти на пыльных боках. Он лизал Паше руку и одновременно вострил уши на его друга.
3
– Вот, еще тепленькие!
На печи стояла большая кастрюля, накрытая полотенцем и старой шалью.
– Знакомься, это мама – Зоя Михайловна, она же и директор музея.
У женщины было загорелое лицо и блекло-русые тонкие волосы, крепко стянутые на затылке черной лентой. Она вывалила в тарелку оладьи: волглые, сдувшиеся, с бледно-мучнистыми коричневыми пятнами по краям.
– А где папа? – Паша запихнул в рот клеклый оладушек и раздул щеки.
– Баню ладит.
Сын сгреб еще оладий и выбежал во двор.
Из окна было видно, как он выбрал из кучи рыжую чурку с сухими лохматушками коры. Приладил на низком изрубленном пеньке, удерживая левой рукой; потом размахнулся топором и, отпуская чурку в момент удара, развалил ее надвое.
На крыльцо бани вышел худощавый мужик; кивнул сыну, как будто расстался с ним сегодня утром, и сел на ступеньку. Паша примостился рядом. Дым из трубы обнимал их за плечи, и они нехотя отмахивались от него.
– Да вы кушайте, – услышал Сережа за спиной. – Уж скоро ужинать будем!..
– А что за поэт ваш Муравский? – спросил студент, беря оладушек и вспоминая при этом, что не мыл руки с дороги.
– Поэт большой загадки! – гордо произнесла хозяйка и помолчала, давая время оценить ее фразу.
Сережа не очень вникал, полагая, что разговор скоро прервется, когда Зоя Михайловна вспомнит, как все матери, о его грязных руках.
– Не слышал, – недоверчиво произнес он, чувствуя, что жирные оладьи плохо усваивает его городской желудок.
– Его при царе сослали к нам. А после революции он сам остался.
– И чем он знаменит?
– Автор известного романса!
Гостю показалось, что она хотела сразу напеть романс, как бы показывая, что он витает в воздухе, которым она дышит. Женщина быстро вышла из кухни. Про себя Сережа уже определил этого Муравского гением одной песни. Без особого сочувствия к мучительной невозможности или повторить шедевр, или повременить с его написанием.
Вернулась хозяйка, с плавным размахом накидывая красную шаль на плечи.
– Это я его нашла, – призналась она, молодо сверкая голубыми глазами. – После института работала в библиотеке, и однажды показали мне рукопись: смотри, мол, твой земляк! Девчонки наши читали: аж до обмирания! Письма, дневники. А потом все испугались: как бомба лежит!..
Сережа молчал.
– Или как душа неупокоенная!
Зоя Михайловна взмахнула библиотекарским крылом, призывая юношу к вниманию.
– Не знали, куда деть. Три тетрадки! А поставить рядом не с кем!
– Почему? – из вежливости спросил гость.
– Царем обиженный, потом репрессированный!
– Вы же сказали: сам остался.
– Не сам.
– И вы вернулись домой…
– Да, получилось так, что благодаря ему, – женщина кивнула в окно, – у меня есть и муж, и сыновья…
Во дворе на веревке висела белая майка, похожая на смятый листок. Сережа вспомнил свои стихи.
За окном наливалась вечерняя заря, по стенам комнаты сползали ее желтые пятна. На книжной полке, на самом видном месте, стояла фотография: два мальчика, один – белобрысый и худощавый, другой – темный крепыш Паша.
– Старший сын у меня филолог! – заметила его скучающий взгляд хозяйка.
– Он тоже занимается Муравским?
– Нет. Он редактор нашей газеты! Районный рупор, сами понимаете!..
Зоя Михайловна взяла газету со стола и стряхнула с нее хлебные крошки. Потом неожиданно сказала:
– А жену себе взял певичку!..
Студент оживился:
– Да? Она поет? А где?
– Вы думаете, что у нас негде? – обиделась хозяйка. Но не за невестку. – Поет в ансамбле… и еще в кафе привокзальном. А там публика всякая!
В дом вошел Паша с раскрасневшимся лицом. Из дорожной сумки вынул пакет с копченой рыбой:
– Мам, дай пару банок!
– Зачем?
– Под пиво.
Зоя Михайловна вышла, снимая на ходу красную шаль. Сын пояснил, кивая вослед:
– Всегда надевает перед экскурсией!
4
Всю деревню накрыла туманная дымка. В воздухе размякла теплая травянистая сырость, пришедшая с поймы реки; жители ближних домов носили воду из родника, не выбирая грязь на тропинках: мол, баня все смоет!
