– Всю дорогу тропил! Как лось по целине! – он оглядел своего подопечного. – Как ты тут? Молишься, не спишь? – потом опять переключился на себя. – Да, есть у меня еще сила, слава Богу!
Сергей Иванович протирал очки и, сжав ладони, смотрел на икону «Моление». Затем вновь начал тереть их, согревая:
– Опять новодел? Дожились! Христа со спины нарисовал?! Ты пойми, что нельзя в этом деле своевольничать!
Саня заметил, что довольные своим здоровьем люди рассуждают о религии как о лекарстве, которое скорее нужно другим.
– А горы получились красивые! – философ ткнул пальцем в верхний угол иконы.
– Здешние, – подтвердил Саня.
– Как думаешь, метель надолго?
– Завтра стихнет.
Приняв кружку с чаем, Сергей Иванович пожаловался:
– В поезде съел пирожок и, видно, отравился. Живот пучит!
– А душу-то чаще травишь!..
Гость даже поперхнулся:
– Ну что ты все мешаешь в один котел, как лесной колдун!
Саня легонько хлопнул его по спине.
– Сейчас согреюсь, в часовню пойду, – пообещал гость. – Помолюсь. Я тебе молитвенник принес. Читай на ночь!
– Погрейся, еще успеешь.
Было видно, что философ и не хотел уходить от горячей печки:
– Нигде нет такой ясности в души, как здесь! – Получилось у него не очень уверенно. Скорее как попытка примирить что-то свое.
– Хотя никогда не знаю, что встречу у тебя! Вроде все убого: часовня, иконы и ты иже с ними. Но вот что-то происходит. Непонятное…
– Тут хоть выговоришься.
Сергей Иванович кивнул, то ли соглашаясь, то ли прося долить ему кипятка:
– Я вот думаю, неужели во времена Достоевского люди говорили так много и путано?
– Кто-то и говорил.
– Нет, тут естественность нужна! Может, вначале и была натяжка, но потом все цепляет одно за другое, как петли. Недаром женщины истерию вязанием успокаивают…
На крыльцо опять что-то бухнулось. Распахнулась дверь, на пороге стоял кто-то весь в снегу:
– Думала, не дойду!..
Это была женщина.
Она как-то беззвучно голосила, то ли смеялась, то ли ревела. Белые лепешки подтаивали на ее одежде и отваливались, как скорлупа. Вскоре перед печкой вылупилась она! Катя! Взгляд шальной, обижена, еще до первого слова:
– Крепление сломалось!
– Ничего, починим, – обрадовался философ.
– Еще метель началась! – сказала с досадой. – Саня, ты узнал меня?
– Узнал. Проходи к печке.
– Не помешаю?
– Проходи, – подхватил мокрые варежки философ. – А мы тут о Достоевском говорили.
– Достоевского не люблю, – хмыкнула. – Сама стерва!
– Как же тебя угораздило? – Философ развязывал ей шарф.
– Боялась свороток пропустить! – вспоминала Катя свой путь.
– Чаю тебе надо горяченького, – Саня выбрал на полке чистую кружку.
– У меня водка есть, – вспомнил Сергей Иванович.
– Давай!
– А ты чего одна-то? – Он достал бутылку, открыл лихо и звякнул горлышком о железную кружку.
– Сбежала…
– Во как!
– Ехала с ребятами, да разругалась! – Выпила. На закуску не глядела. – Надоели все!
Катя села на лавку и замерла. На дальнейшие расспросы откликалась неохотно: «Хотела уже к рельсам выходить!» Свое что-то держала. Равнодушная и шальная, беспомощная и злая.
Ее угрюмость раззудила философа:
– Отчаянная ты!
– Иду, на метель огрызаюсь! – Катя почесала ладони. – Лицо горит, вспоминает кто-то…
Она будто не хотела ничего узнавать: «Где у тебя можно умыться?» Мужики смотрели на метельную гостью зачарованно. Это мучило и раздражало ее. Зато им с Катей стало уютно и весело.
– С кем разругалась-то? – допытывался философ.
– Сама с собой, – отмахнулась от него Катя. – Как парашютист на суку: сиганула, а приземлиться не могу!
– Прыгай, мы поймаем! – После водки все игривее поднималось настроение.
– По твоим мыслям шла, Соловей, как по лыжне!
– Уж не чаял свидеться!
Саня пожалел сейчас, что меж ними был третий.
– Вот такая я! – Катя встала и пошла к умывальнику. – А ты меня такою и видел всегда. Даже в монастыре ухитрился прилабунить!..
Она шумно плескалась, подкидывая пальцами скользкий штырек. Потом закрыла лицо мокрыми ладонями:
– Это ты, поди, дверь в душевой запер?
– Похоже, что я!
– Налей, Иваныч, а то неловко мне! – вернулась за стол.
Философ разливал быстро и ровно, чего никогда не делал раньше:
– А Саня после монастыря даже не пил одно время!
– Давайте споем! – предложила гостья. – У меня есть любимый романс: «Утро вечернее».
– Туманное, – поправил философ с удовольствием.
Ему очень нравился этот угарный невпопад. Он запел первым, не дожидаясь остальных; по ходу уже хватая баян, и догоняясь мелодией.
– Хорошо, – млела Катя. – Когда слушаю романсы, я трезвею!
За это выпили еще и запели враскачку.
Баян озвучивал и метель, и отчаянные их сердца: «Ой, да не вечер, да не вечер…» Катя вела тонкой поземкой, что струится по твердому насту. Иваныч встревал со всхлипом, так в пургу скрипят мерзлые осины. Саня наддавал баритоном, как снежным обвалом на ветру. Пели тихо, берегли силы, будто и впрямь шли на лыжах издалека. И только дойдя до места: «Ой, пропадет, он говорил мне, твоя буйна голова!» – рванули в карьер, опережая друг друга.
Катя как-то испытующе посмотрела на мужиков. Пропадать никто не собирался.
– Хорошо, что пришла! – сказал философ. – А то Саня тебя по памяти рисовал!
– Как это? – она встала, собираясь уйти в свою бывшую комнатку. Но остановилась. – Лицом или всем телом?
– Не получается у него, – сладенько затаил дыхание философ. – Такую натуру ему не осилить!
Катя тоже понизила голос и смотрела на них с какой-то вызывающей улыбкой:
– Хотите, я вам бусы свои покажу?
– Давай! – выдохнули оба.
– Не пожалеете?
Слышно стало, как скребет по стеклу снег.
Девушка скрылась за занавеской, крикнув оттуда, чтобы баянист играл ее любимую «Джу-джа-ляри».
Сергей Иванович пустил бутылку на три кружки.
– Напой! – заиграл он свое, невразумительное, с силой подтряхивая баян.
