Пару дней назад приходил Михей и сообщил между прочим, что в Салагир вернулась Катя: мол, занялась коммерцией, возит из города бусы из цветных камней.
От этого известия помутились вершина горы на иконе «Моления», словно будущая вьюга свила там гнездо.
Вечерами, при свече, Саня читал книгу «Житие Сергия Радонежского», подаренную настоятелем.
Взялся за нее он не сразу. Любую книгу Саня вначале обнюхивал. Если она содержалась в темном книжном шкафу – пахла краской и картоном. Если была долго на солнце – имела запах подсохшей лапши. Собственные книги Сани пахли семенами моркови, сладковато-терпким духом или семенами капусты с травянистым ароматом.
С первой же страницы он увидел одинокого мальчика между небом и землей, среди широких полей. По дороге петляют следы маленьких копыт – по ним ищет отрок пропавших жеребят.
Не было у Сани фотографий детства. На которых видны угол отцовского дома, край неба, черемуха, попирающая забор, низкая трава под ногами – все, что бывает заверчено вокруг маленькой фигурки в цигейковой шапке, драповом пальто и с женским платком, повязанным крест-накрест. Такое давнее, черно-белое, невозвратное!
Вот отрок Варфоломей идет по проселочной дороге, солнечный лучик играет на светлом темечке. В котомке еловые шишки и рукоятка от татарской нагайки. Детская поклажа. Нес легко. Уже в поздние века летописцы подкладывали ему тяжести от святой жизни…
Был он из знатного рода ростовских бояр. В поисках спокойной жизни семья перебралась ближе к Москве. Искал ли он в тот день жеребят или, как говорится в народной пословице: барский сын гуляньем сыт, – но однажды, после школы, встретил мальчик в поле чернеца и привел домой. Дети чувствуют тех, кто нуждается в ласке более, чем они сами. Поведал свои детские печали.
Рос мальчик тихим. С ранней юности порывался уйти в монахи. Видимо, не чувствовал опоры в семье. По крайней мере, в брате Стефане он не нашел ее и в поздние годы испытаний. Но родители держали младшего сына возле себя, страшась за одинокую старость.
Когда Стефан овдовел, то удалился в монастырь. А Варфоломей остался. Ранняя смерть молодой женщины не могла не отразиться на душе юноши. Видимо, у нее были хорошие отношения с заботливым братом мужа. Это прощание, возможно, оказалось единственным прикосновением будущего инока к женщине.
О времени том сказано: «Ненавистная мира рознь», князь шел на князя, брат на брата. Только после смерти родителей братья соединились и решили уйти в дремучие леса. Чтобы жить отшельниками. «Сложили из ветвей шалаш, потом срубили келейку и церквицу». Варфоломей хозяйничал: и хлеб выпекал, и одежду штопал, и копал, и таскал.
Началось зимнее лихо, а потом и голод. Боярские дети бедствовали. Стефан не выдержал и ушел в обжитой монастырь, в Москву.
Варфоломей остался один: в келейке сумрак с едким дымом, за стенами зимние метели: «семь дней провел, не выходя из церковицы». И бесов видел, и скрежет слышал. Когда стихала молитва, голос отчаяния шептал, что одинокая кончина – самое страшное из всех уделов земных.
Молился, лучины строгал, смола сосновая капала вместо елея. Таскал дрова из леса, носил воду из родника, берег семена капусты меж страниц Псалтыря, чтобы мыши не поели.
Наступила весна. Собирал грибы и ягоды, вскапывал грядки. На зарю да на всходы в огородике смотрел чаще, чем в книгу. А еще весенний лес загонял душу, как охотничьи рожки косулю! Ночами филин-неясыть сглатывал сердце, будто пойманную мышь…
Однажды к отшельнику пришел медведь, слабый от голода. Варфоломей дал хлеба. Кто умиляется дружбой с медведем, тот не знает, сколько он потом выдрал моркови и капусты!
Все лето над грядками трудился: сколь кочанов пестуешь – столь недель зимой сыт будешь. Осенью заметнее становилась тропинка, ведущая к скиту. В октябре пришел священник из соседнего села Радонеж, юноша принял постриг и стал монахом Сергием. И опять одиночество; старуха-зима повивальной рукою затягивала пуповину декабрьских метелей, а на Крещение купала слабое солнышко в незамерзающем роднике.
Начали приходить к Сергию люди. Оставались жить: разорившиеся крестьяне, потерявшие родню старики, дьяки с обезлюдевших земель. В маленькой церковке тесно стало. «Построили двенадцать келий, обнесли тыном». Сергий рубил кельи, таскал бревна, возделывал огород, молол, выпекал хлеба. Шил одежду и обувь. Сам же ходил в старой ветхой рясе.
Душа Сергия – в его заботливости, в его умении обустраивать жизнь. Он вернул людям мир. А что работал «как купленный раб» – так это только летописцы изумлялись.
В проповедях был не силен. Зато мог помочь келью срубить новому брату.
– Нечем мне заплатить тебе, отче!
Сергий рубил, а летописец отвечал за него:
– Дашь за работу сухарей мне. (Да еще выбери заплесневелых! Будто старец мог укорить кого-то в сытости.) – Если рубили вместе, бревна таскали, мох забивали, то и обедали как одна артель: что есть – все поровну.
Слово к слову крепче, чем бревна в лапу. Он угадал главное в душе человека – быть защищенным. Человек растет душой в своих стенах!
Когда монастырь разросся, воды из родника стало не хватать. Возник ропот: зачем место выбрал на горе? Лопатой и руками Сергий расчистил новый ручей. Только вкус был уже с легкой горечью. Случай с родником – первый уход Сергия за ограду созданной им обители.
Да и власть его не сразу ласкать стала. Вызывали его посредником между властью и непокорными. Заботливый инок понимал и прощал в человеке больше, чем того хотел князь.
Но Русь жила: смеялась и плевалась.
Однажды крестьянин приехал издалека с отроком-сыном. Были они в новых рубахах и поддевках. Спросили у ворот:
– Где нам увидеть игумена здешнего?
Иноки указали на старичка в заплатанной одежке возле огородной грядки. Хитрован не поверил и сделал вид, что даже обиделся:
– Я пришел посмотреть на знаменитого Сергия, а кивают на какого-то нищего!
Показывает сыну, мол, хотели благоговения, а чувствуют только жалость к худому старичку, работающему на солнцепеке. Сели в тени, ждут, когда святой сам глаза им откроет.
Тут князь приезжает, старичок-оборванец его встречает, беседует на равных. Свита обступила почтительно. Хитрован-крестьянин выглядывал из-за спин. Когда князь уехал, то бросился к старцу, а отрок заплакал от стыда.
Игумен поклонился им в ноги:
– Вы только обо мне верно рассудили!
Самым большим испытанием в жизни Сергия стало благословение князя Московского на битву с Мамаем. Игумен отговаривал вначале:
– Ради мира отдай им и честь, и золото!
Дмитрий отвечал:
– Теперь поздно!
Молод князь, с семьей счастлив. Народ любит его. Только не видать ему мудрой зрелости. Кто говорит: поздно, тот цветом весенним от заморозка погибнет.
